Он едва решился посмотреть ей в лицо. Если и оставалась у него какая-то надежда — если он еще цеплялся за последний обломок своей разбитой жизни — теперь он знал, что сам выпустил его из рук и дал волнам несчастья сомкнуться над ним. Пока он говорил, Пен вскочил с места и впился в него глазами. Джордж отвернулся. Он увидел, что Лора тоже встала и, подойдя к Пену, опять поцеловала его руку.
— Она тоже так считает, дай ей бог здоровья, — сказал Джордж.
— Бланш неповинна в позоре своего отца, ведь правда, Артур, милый? — быстро заговорила Лора, побледнев как полотно. — А если бы ты уже был женат, неужели ты бы ее покинул, когда она ничем не провинилась? Ты ведь дал ей слово. Ты покинул бы ее в несчастье? Не постарался бы ее утешить? Будь маменька жива, она бы ее пожалела. — И добрая девушка, обняв Пена, спрятала лицо у него на груди.
— Матушка — ангел божий, — сказал Пен срывающимся голосом, — а ты, Лора, лучшая из женщин, самая милая, самая хорошая. Научи меня, как поступить. Помолись за меня, чистая душа, чтобы я исполнил свой долг. Храни тебя бог, сестра моя.
— Аминь, — простонал Уорингтон, закрыв лицо руками. — Она права, — прошептал он. — Она, наверно, всегда права.
Да, сейчас в ней было что-то ангельское. Еще долго спустя он видел ее улыбку, видел, как она подняла на Пена сияющие глаза, а потом откинула со лба локоны, краснея, улыбаясь и не отрывая от него нежного взгляда.
С минуту она постояла, барабаня пальцами по столу.
— А теперь, а теперь… — сказала она, глядя на обоих мужчин.
— Что теперь? — спросил Джордж.
— Теперь мы будем пить чай, — отвечала мисс Лора с тою же улыбкой.
Но завершиться столь прозаически этой сентиментальной сцене было не суждено, — явился гостиничный слуга и передал, что майор Пенденнис у себя и ждет племянника. Услышав это, Лора тревожно и умоляюще посмотрела на Пена, словно говоря: "Веди себя как следует — не уклоняйся от своего долга — будь с дядюшкой вежлив, но тверд", — а затем простилась с обоими мужчинами и ушла в спальню. Уорингтон не был чаевником, однако об этой чашке он от души пожалел. Не мог старый Пенденнис вернуться на час позже! А впрочем, часом больше, часом меньше — не все ли равно? Час неизбежно пробьет, минута прощанья неотвратима. Ты пожал ей руку, дверь за тобой затворилась; недолгая радость миновала, и ты один. "В котором из этих бесчисленных окон светится ее огонек?" — думает он, удаляясь от гостиницы. Дошагав до ближайшего клуба, он входит в курительную комнату и по привычке утешается сигарой. Вокруг громко разговаривают и спорят — о политике, актрисах, скачках, невыносимом тиранстве комитетов; храня в душе священную тайну, он ввязывается в спор. Говори, говори, перекрикивай других. Болтай и шути; смейся и рассказывай небылицы. Странно вот так окунуться в этот дым и гам и думать, что у каждого здесь, верно, есть свое сокровенное "я", одиноко сидящее в укромном уголке, вдали от шумной игры, в которой и. мы принимаем участие.
Артур быстро шел по коридорам гостиницы, чувствуя, как в нем накипает гнев. Он негодовал при мысли, что старик, на свидание с которым он спешил, мог сделать его орудием, игрушкой, скомпрометировать его честь и доброе имя. Рука майора, которую пожал Артур, была очень холодная и тряслась. Старик кашлял, сидя у камина, старик ворчал: Фрош не умеет ни подать шлафрок, ни разложить бумаги так, как этот чертов наглец и негодяй Морган. Старый майор горько жаловался и клял Моргана за неблагодарность.
— Чертов наглец! Негодяй! Вообрази, Пен, вчера вечером он напился и вызывал меня на драку; и, ей-богу, была минута, когда я так разъярился, что готов был пырнуть его ножом. Этот мерзавец нажил десять тысяч фунтов или около того, по нем веревка плачет, он еще попадет на виселицу; но жаль, что он не дождался, пока я умру. Он знал все мои привычки, стоило позвонить — и он, вор и мошенник этакий, тотчас являлся и приносил что нужно, — не то, что этот безмозглый немец… Ну, как ты проводишь время в провинции? У леди Рокминстер часто бываешь? Вот это отлично. Она из старой гвардии. Vieille ecole, bonne ecole [72], a? Настоящих джентльменов и леди теперь по пальцам можно пересчитать, а через каких-нибудь пятьдесят лет людей вообще нельзя будет отличить друг от друга. Но на мой век хватит. Мне жить осталось недолго. Стар я стал, мой милый; и знаешь, нынче я, когда укладывал мою маленькую библиотеку, как раз подумал — там среди книг есть Библия, она принадлежала еще моей матери, — ты ее сохрани, Пен. Я думал о том, как ты откроешь этот ящик, когда он перейдет к тебе в собственность, а старик уже будет лежать в могиле… — Майор закашлялся и покивал своей старой головой.