— Не желаете просмотреть газету, сэр? — спросил толстый старик (в ней была статья, бичующая вероисповедание того священника, что ехал с ними), и Пен поблагодарил его, взял газету и продолжал размышлять, не прочтя и двух строк.
"А между тем, — думал он, — согласился бы ты принять веру того или другого из этих людей, со всеми ее последствиями? Увы! Каждый должен сам нести свое бремя, вырабатывать свою веру, думать своей головой, молиться своими словами. Какому смертному я мог бы все поведать, если бы захотел? Кто мог бы все понять? Кто может принять в расчет чужие недостатки и упущенные возможности, взвесить страсти, одолевающие рассудок, изъяны, обессиливающие его? Кто может оценить, в какой мере его ближний по самой природе своей способен воспринимать истину и поступать, как должно; какой невидимый и позабытый случай, какой страх, пережитый в детстве, какая удача или неудача могла изменить все течение его жизни. А изменить ее может песчинка, так же, как брошенный камень может ее прервать. Кто в силах взвесить, какие обстоятельства, страсти, соблазны будут нам поставлены в вину или в заслугу, кроме Того, перед чьей священной мудростью мы преклоняем колени, на чье милосердие уповаем? Вот и конец, — думал Пен. — Нынче или завтра будет дописана книга моей молодости — скучная, печальная история, на многие страницы и оглядываться тошно. Но кто не уставал и не падал, кто не был ранен в этой битве?" Молодой человек уронил голову на грудь, и сердце его в смиренном покаянии распростерлось перед престолом всеобъемлющей мудрости, сострадания и любви. "Что мне слава, что бедность? — думал он. — Если я женюсь на своей избраннице, ниспошли мне воли и сил быть ей верным и сделать ее счастливой. Если у меня будут дети, научи меня быть с ними правдивым в словах и поступках и завещать им честное имя. Никакого великолепия мой брак не сулит. А разве я заслужил его своей жизнью? Теперь я вступаю в новую полосу, дай бог, чтобы она была лучше предыдущей!"
Тут поезд остановился в Танбридже, и Пен с благодарностью вернул газету и простился со своим соседом, между тем как иностранец-священник в углу напротив так и не поднял глаз от книги. А потом, подхватив саквояж, он соскочил на платформу, полный решимости тотчас узнать свою судьбу.
Со станции Артур быстро добрался в экипаже до дачи леди Клеверинг и по дороге сочинил небольшую речь, с которой думал обратиться к Бланш, — самую достойную, честную и благонамеренную речь, какую только мог произнести человек его склада в его обстоятельствах. Смысл ее был таков: "Бланш, я не понял из вашего последнего письма, принимаете ли вы мое прямое, искреннее предложение. Мне кажется, что вам известна причина, побудившая меня отказаться от житейских преимуществ, которые мне давал наш союз и принять которые я почел бы для себя бесчестьем. Если вы сомневаетесь в моих чувствах, я готов их доказать. Призовем Сморка, и пусть он хоть сейчас нас обвенчает; а я не пожалею сил, чтобы выполнить свой обет, лелеять вас до гроба, быть вам верным и любящим мужем".
Артур выскочил из экипажа и взбежал на крыльцо, где его встретил незнакомый слуга. Тот, казалось, удивился появлению джентльмена с саквояжем и не сделал попытки освободить Артура от его ноши.
— Миледи нет дома, сэр, — сказал он.
— Я мистер Пенденнис. А где Лайтфут?
— Лайтфут здесь больше не служит. Миледи уехала, и мне не приказано…
— Я слышу в гостиной голос мисс Амори, — сказал Артур. — Будьте добры, отнесите мои вещи наверх. — И, миновав слугу, он направился прямо в гостиную, откуда неслись мелодичные рулады, и отворил дверь.
Маленькая сирена, сидя за фортепьяно, пела во всю силу своего голоса и обольстительности. На диване спал ее братец, глубоко равнодушный к этой музыке; зато джентльмен, сидевший подле Бланш, был совершенно заворожен меланхолической и страстной мелодией, которую она выводила.
Когда дверь отворилась, джентльмен с возгласом удивления вскочил на ноги; певица, сорвавшись на высокой ноте, умолкла; Фрэнк Клеверинг проснулся, а Пен вошел в комнату и сказал: