Так она стояла с минуту - чудо красоты! - а Пен не сводил с нее глаз.
- Ну что, правда милашка? - спросил мистер Фокер.
- Шш! - сказал Пен. - Слушай.
Она заговорила звучным низким голосом. Те, кто знает пьесу "Неизвестный", помнят, вероятно, что речи действующих лиц не примечательны ни здравым смыслом, ни новизною мыслей, ни поэтичностью.
Ни один человек никогда так не говорил. Если в жизни мы встречаем дураков, а это иногда случается, они, благодарение богу, не употребляют таких идиотски выспренних выражений. Все слова Неизвестного не настоящие, так же, как книга, которую он читает, волосы, которые носит, холмик, на котором сидит, и бриллиантовый перстень, которым поигрывает; но сквозь всю эту галиматью проглядывают истинные чувства - Любовь, материнство, прощение обид, которые привлекают внимание, где бы их ни проповедовали, и вызывают отклик во всех сердцах.
С какой затаенной скорбью, с какими порывами страсти вела госпожа Халлер свою роль! Вначале, когда домоправительница графа Винтерсена велит слугам приготовить к приезду его сиятельства постели, комнаты, обед и проч., ею владело спокойствие отчаяния. Но когда она наконец избавилась от непонятливых слуг и могла открыть свои чувства партеру и ложам, она изливалась каждому из зрителей, словно он был единственным ее другом и она выплакивала свое горе у него на плече: маленький скрипач (которого она как будто и не замечала, хотя он-то следил за каждым ее движением) вздрагивал, ерзал, кивал, жестикулировал, а когда она дошла до знаменитого места: "И у меня тоже есть Уильям, если он еще в живых... да, если он еще в живых. И малолетние его сестры. О воображение, зачем ты меня так терзаешь, зачем рисуешь несчастных моих детей, сраженных недугом, тоскующих без м-м-матери?.." - когда она дошла до этого места, маленький Бауз крикнул "браво!", а потом уткнулся лицом в свой синий носовой платок.
Весь театр был растроган. Фокер достал из кармана большущий желтый платок и плакал навзрыд. А Пен, тот уже и плакать не мог. Он только следил за актрисою взглядом, - когда она скрывалась, сцена и зала пустели, лампы и алые офицеры бешено кружились у него в глазах. Он заглядывал за кулису, где она ждала своего выхода, а отец снимал с нее шаль; и в сцене примирения, когда она бросилась на грудь к мистеру Бингли, в то время как дети цеплялись за их колени, а графиня (миссис Бинглй), барон Штейнфорт (его с большим воодушевлением играл Гарбетс) и остальные действующие лица образовали вокруг них живописную группу, - горящие глаза Пена видели только ее, только Фодерингэй. Занавес опустился - это на Пена опустился погребальный покров. Он не слышал ни слова из того, что сказал Бинглй, когда вышел на авансцену объявить завтрашний спектакль и, как всегда, принять бурные аплодисменты на свой счет. Пен даже не понял, что публика вызывает мисс Фодерингэй, да и сам антрепренер как будто не догадывался, что успех пьесе создал не он, а кто-то другой. Наконец он понял, ухмыльнулся и, скрывшись на минуту, появился вновь под руку с госпожой Халлер. Как она была прекрасна! Косы ее упали на плечи, офицеры бросали ей цветы. Она прижала цветы к сердцу. Она откинула волосы со лба и с улыбкой обвела глазами публику. На секунду взгляды ее и Пена скрестились. Но вот занавес снова упал, видение исчезло. И Пен не услышал ни одной ноты из увертюры, которую, с любезного разрешения полковника Франта заиграл духовой оркестр драгунского полка.
- Пальчики оближешь, а? - спросил мистер Фокер.
Пен, пропустив вопрос мимо ушей, пробормотал в ответ что-то невнятное. Он не мог бы объяснить приятелю свои чувства, он вообще в ту минуту не мог бы заговорить ни с одним смертным. Да он и сам еще не понимал, какие чувства его волнуют; это было что-то сладостное, захватывающее, сводящее с ума; бред буйной радости и безотчетной тоски.
Но вот Раукинс и мисс Тэктвейт заплясали знаменитую жигу, и Фокер предался веселью этого танца так же безудержно, как за несколько минут перед тем предавался слезам трагедии. Пен остался равнодушен, он и не думал о танцорах, только вспомнил, что женщина участвовала в той сцене, в которой впервые появилась она. Глаза его застилал туман. Когда танец кончился, он посмотрел на часы и сказал, что ему пора уходить.
- Да брось, посмотри еще "Топор наемного убийцы", - уговаривал его Фанер, - Там один Бингли чего стоит! У него красные штаны, и ему полагается, нести миссис Бингли по мостику над водопадом, только она слишком тяжелая. Очень смешно, оставайся, право слово!
Пен заглянул в афишку: у него мелькнула надежда, что фамилия Фодерднгэй затерялась где-нибудь в перечне актеров, занятых в водевиле, но там ее не было. Значит, пора уходить. Когда еще он доберется домой. Он стиснул руку Фокера. Пытался что-то сказать, но не мог. Он вышел из театра и как заведенный шагал по улицам, долго или нет - он и сам не знал; потом зашел к "Джорджу", сел на лошадь и поехал домой, и когда он въезжал во двор, часы в Клеверинге пробили час ночи. Хозяйка Фэрокса, возможно, еще не спала, но она только слышала, как Пен пробежал по коридору, прежде чем кинуться в постель и с головой укрыться одеялом.
Не в привычках Пена было проводить бессонные ночи, он и тут немедля уснул крепким сном. Даже и не в столь молодые годы, и под бременем великого множества забот и неотвязных мыслей, человек - будь то по привычке, или от усталости, или усилием воли - сначала засыпает и успевает немного отдохнуть к приходу тревоги. Но вскоре она является и, толкнув его в плечо, говорит: "Хватит лениться, милейший; просыпайся, давай поговорим". Бедный маленький Пен, что бы ни ждало его в будущем, еще не дошел до такого состояния; он спал долго и крепко, проснулся лишь ранним утром, когда в роще за окнами его спальни уже расшумелись грачи; едва он открыл глаза, как милый образ возник перед его внутренним взором. "Дорогой мой мальчик, - слышал он нежный голос, - ты сладко спал, я не хотела тебя будить; но я все время стояла у твоего изголовья, и тебе от меня не уйти. Я - любовь! Я несу с собой страсть и лихорадку; неистовые порывы, нестерпимое желание, ненасытное томление и жажду. Уже много дней как до меня доносятся твои призывы; и вот я пришла".