– Ты не можешь этого знать, друг мой, – терпеливо возразил он. – Останься здесь, со мной. Я расскажу тебе о тигре и о днях, проведенных в Индии. О том, как я охотился в Африке, а один раз – на Амазонке. Это были настоящие приключения. Тогда я еще не был затхлым ученым, как теперь…
– Знаю, – улыбнулся я. Никогда прежде он так со мной не разговаривал, никогда не предлагал так много. – Слишком поздно, Дэвид. – Я опять увидел сон. Увидел тонкую золотую цепочку на шее Дэвида. Тигр нацелился на цепочку? Ерунда какая-то. Важным остается только чувство опасности.
Я внимательно присмотрелся к лежавшей на полу шкуре – тигриная морда выражала беспредельную злобу.
– Весело было убивать тигра? – спросил я.
После минутного колебания он выдавил:
– Это был людоед. Он ел детей. Да, можно сказать – весело.
– Отлично, значит, у нас с тигром есть кое-что общее, – с тихим смешком откликнулся я. – Да и Клодия меня ждет.
– Ты же в это не веришь, правда?
– Нет. Думаю, если бы я верил, то боялся бы смерти. – Я живо представил себе Клодию… овальная миниатюра на фарфоре: золотые волосы, синие глаза. Несмотря на слащавые цвета и овальную рамку, в выражении лица – что-то неподдельно искреннее и неистовое. Разве у меня был когда-то такой медальон? А в том, что это именно медальон, я не сомневался. Медальон… Меня охватила дрожь. Я вспомнил, какие у нее волосы на ощупь. Опять она оказалась рядом. Стоит повернуться – и я увижу ее в тени, увижу ее руку на спинке моего кресла. Я действительно обернулся… Ничего. Еще немного, и я перестану владеть собой, если не уйду отсюда.
– Лестат! – настойчиво окликнул Дэвид, изучая меня внимательным взглядом и отчаянно пытаясь придумать, что бы еще сказать. Он указал на мой пиджак: – Что у тебя в кармане? Ты написал записку? Собираешься оставить ее мне? Позволь я прочитаю.
– Ах, это! Это один странный рассказик. Держи, я тебе его завещаю, запихни его куда-нибудь на полку – ему место в библиотеке.
Я вынул сложенный пакет и взглянул на него.
– Да, я его читал. Довольно забавно. – Я кинул пакет ему на колени. – Мне его дал какой-то ненормальный, какой-то несчастный, скитающийся по ночам смертный, который знал, кто я такой, и у которого хватило мужества швырнуть это к моим ногам.
– Объясни поподробнее, – сказал Дэвид. Он развернул листки бумаги. – Зачем ты это с собой носишь? О Господи, Лавкрафт! – Он покачал головой.
– Так я уже объяснил, – ответил я. – Бесполезно, Дэвид, тебе не удастся меня отговорить, заставить отойти от края утеса. Я ухожу. К тому же эта история – сплошная ерунда. Несчастный псих…
Его глаза так необычно блестели… И он как-то странно бежал ко мне по песку. А это неловкое паническое бегство? Все его поведение свидетельствовало о важности поступка. Глупости. Мне все равно, меня это совершенно не интересует! Я знал, что должен делать.
– Лестат, останься! – воскликнул Дэвид. – Ты обещал, что во время нашей следующей встречи ты дашь мне возможность высказаться до конца. Ты написал это в письме, Лестат, помнишь? Ведь не возьмешь же ты свои слова обратно?!
– Придется взять, Дэвид. Ты меня прости, ведь я ухожу. Возможно, нет ни ада, ни рая, и мы увидимся на той стороне.
– А что, если есть? Что тогда?
– Ты слишком много времени уделяешь Библии. Почитай рассказ Лавкрафта. – Я коротко рассмеялся и указал на листки в его руках: – Это полезнее для твоего душевного спокойствия. И, ради Бога, держись подальше от «Фауста». Ты серьезно думаешь, что в финале придут ангелы и заберут нас с собой? Ну, не меня, конечно, а тебя.
– Не уходи, – произнес он таким тихим, умоляющим голосом, что у меня перехватило дыхание.
Но я уже удалялся от него.
– Лестат, ты мне нужен! Ты мой единственный друг!
Я едва расслышал его исполненный трагизма зов. Мне хотелось извиниться, попросить прощения за все. Но было уже слишком поздно. Кроме того, думаю, он и так все понимал.
В холодном мраке я взлетел вверх, рассекая падающий снег. Любое проявление жизни казалось мне в тот момент невыносимым – как ее ужасы, так и ее великолепие. Крошечный дом внизу выглядел теплым – на белую землю лился свет, из трубы поднималось тонкое колечко голубого дыма.
Я вспомнил одинокие прогулки Дэвида по Амстердаму, а потом – лица на полотнах Рембрандта. И увидел лицо Дэвида в библиотеке у камина. Он походил на человека кисти Рембрандта. Сколько я его знал, он всегда казался именно таким. А как выглядим мы, навеки сохранившие облик, присущий нам в тот момент, когда в наши вены полилась Темная Кровь? Несколько десятков лет Клодия оставалась девочкой с фарфоровой миниатюры. А я подобен статуе Микеланджело – белый, как мрамор. И такой же холодный.