И вот он разделил все деньги на три части, так сказать, на три доли, две взял себе, одну дал мне и спрашивает, доволен ли я. Я сказал ему «да», у меня были все основания чувствовать себя довольным; а если еще прибавить эти деньги к тем, что оставались у меня от предыдущей нашей вылазки, то выходило так много, что я просто не знал, куда девать их, и самого себя в придачу.
Ох и тонкий мастер он был, этот жулик: стоило ему на что положить глаз, и дело можно было считать сделанным; я просто не знаю случая, чтобы он промахнулся либо попался на месте преступления.
Это был выдающийся щипач и настоящий виртуоз по женским золотым часам, однако любил замахиваться на большее и откалывал отчаянные номера, вроде тех, что я описал, однако всегда выходил сухим из воды, умея сорвать хорошенький куш; и в этой безнравственной воровской профессии я стал его верным учеником.
Поскольку мы теперь разбогатели, он не пустил меня больше ночевать на стекольный завод и не велел ходить таким обтрепанным, как я привык; он заставил меня купить две рубашки, жилет и пальто — в нашей работе пальто было особенно необходимо. Словом, по его наущению, я оделся, и мы на пару сняли мансарду, как раз подходящую для нашего брата.
Вскоре мы опять вышли на прогулку и на этот раз вторично попытали счастья в районе Биржи. Мы разделились и начали действовать самостоятельно, я пошел один, и первое же дельце обделал очень чисто, что потребовало известной ловкости от такого новичка, как я, поскольку никогда прежде мне не случалось наблюдать подобной работы. Я увидел двух оживленно беседующих джентльменов, один из которых раза два или три вытаскивал из кармана сюртука бумажник и снова совал его в карман, потом опять вытаскивал, вынимал из него одни бумаги, засовывал туда другие, после этого опять отправлял бумажник в карман — и так несколько раз, не переставая вести оживленную беседу со вторым господином, а еще двое-трое стояли совсем рядом с ними. Когда он в последний раз засунул или, лучше сказать, метнул бумажник к себе в карман, тот застрял по дороге, упершись в другой бумажник, или еще во что-то, что лежало в кармане, так что погрузился в карман не целиком, а остался торчать.
Мужчинам вообще свойственно небрежно засовывать в карман бумажник и прочее; поэтому мальчишкам, уже поднаторевшим в своем ремесле, ничего не стоит запустить туда руку, — что ж их за это бранить? Мужчины вечно спешат, их мысли и внимание всецело поглощены разговором, что делает их совершенно беззащитными перед такими глазастыми пронырами, как мы; им следовало бы или вовсе никогда не класть бумажников в карман, или если уж класть, то аккуратнее, а лучше вообще не хранить в бумажниках ничего ценного. Я остановился как раз напротив того господина в переулке, который называют Суизен-Элли, а вернее — в проулке между Суизен-Элли и Биржей, как раз у прохода, который ведет от Элли прямо к Бирже. Само собой, когда я, как уже сказал, увидел, как злополучный бумажник путешествует из кармана и обратно, мне в голову пришла идея, что, прояви я известную ловкость, и бумажник будет мой; Уилл, на моем месте, наверняка бы вытащил его, если бы увидел, как тот снует туда-сюда. Когда же я заметил его кончик, торчащий из кармана, я сказал себе: «Не зевать!» Я пересек проход, протиснулся поближе к этому господину и потянул за торчащий кончик — рукой я при этом не двигал; бумажник оказался у меня, а господин даже не успел ничего заметить, остальные тоже. Я тут же прошмыгнул вперед и вышел на площадь с северной стороны, то есть к Бирже, оттуда по Бартоломью-Лейн прямо к Токенхаус-ярд и переулком, ведущим к Лондонской Стене, дальше через Ворота-у-Болота и во втором, считая от центра, квартале Мурфилдса уселся прямо на траву; это было условленным местом нашей с Уиллом встречи, если один из нас подцепит добычу. Когда я добрался туда, Уилла еще не было, он появился примерно через полчаса.
Увидев Уилла, я тут же осведомился, ухватил он что-нибудь или нет; он был бледен и казался испуганным. Однако ответил мне: «У меня-то пусто, ровным счетом ничего, а вот что у тебя, — говорит он, — сукин ты сын, счастливчик! Удалось-таки выудить у благородного господина на Суизен-Элли бумажник, а?» — «Удалось, — ответил я и засмеялся. — Только как ты узнал об этом?» — «Хм, узнал! Да этот господин, — говорит он, — рвет и мечет, он почти обезумел от горя, кричит, топает ногами, раздирает на себе одежду, он говорит, что пропал и разорен совершенно, а люди толкуют, будто в бумажнике было незнамо сколько тысяч фунтов. Давай-ка посмотрим, что там на самом деле», — говорит мне Уилл.
И вот улеглись мы с ним рядышком на траве у всех на виду, чтобы не возбуждать подозрений, и наконец открыли бумажник; в нем оказалось полно всяких бумаг и долговых расписок, некоторые из них от ювелиров, другие от страхового общества и так далее. Однако самое ценное, по-видимому, ценнее всего остального, хранилось в особом отделении бумажника. Это был маленький ларчик тоже с несколькими отделениями, и в одном из них завернутые в бумагу лежали неоправленные бриллианты. Как мы потом сообразили, тот человек был евреем, который занимался торговлей драгоценностями и которому, безусловно, следовало бы с большим тщанием беречь их.
Да, такое богатство показалось огромным даже Уиллу, неизвестно, что и делать с таким; и хотя к тому времени я уже начинал получше разбираться в подобных делах, не то что раньше, когда я вовсе не знал цены деньгам, все же Уилл тут был намного опытнее меня. Однако он был не менее меня озадачен. С нами получилось то же, что с петушком из басни, и виной всему — бумаги; среди них был вексель от сэра Генри Фёрнеса на тысячу двести фунтов, да еще бриллианты на сумму, как говорили, примерно в сто пятьдесят фунтов, и все это, сами понимаете, не имело для нас проку; небольшой кошелек с золотыми монетами пригодился бы нам куда больше. «Погоди, — говорит Уилл, — давай поглядим, может, среди них есть какой-нибудь скромный вексель».
Мы просмотрели все бумаги и обнаружили среди них чью-то долговую расписку на тридцать два фунта. «Это сойдет, — говорит Уилл, — пошли узнаем, где он живет». И мы снова отправились в город; Уилл зашел на почту и выяснил там, что этот человек живет у Темпл-Бара[16]. «Ладно, — говорит Уилл, — рискну, пойду и получу деньги, может, туда еще не поспело предупреждение, чтобы задержать выплату».
Но потом у него мелькнула новая мысль. «Стой, — говорит Уилл, — вернусь-ка я сначала на Суизен-Элли, может, что проведаю, уверен, паника там еще не утихла, а того человека, который остался без бумажника, кажется, увели в таверну „Королевская Голова“, что в самом конце улицы, там у входа собралась тогда целая толпа».
И Уилл уходит; он приглядывается ко всем, выжидает, наконец видит несколько людей, из тех, что не успели разбрестись и сбились все в кучку, и спрашивает у одного из них, что произошло; они ему рассказывают длинную историю, как один господин потерял бумажник, в котором был целый сверток с бриллиантами и векселя на много тысяч фунтов и всякое прочее; а еще, мол, только что объявили, что тому, кто найдет и вернет их, будет награда в сто фунтов.
«Если б мне только знать, — говорит Уилл одному из тех, с кем вел разговор, — у кого бумажник, я бы наверняка сумел помочь бедному господину, и он получил бы его назад. Не помнит ли он, не болтался тут кто-нибудь поблизости, мальчишка или парень? Если бы только он мог описать его, это бы много помогло». Кто-то из слушателей, принимавший особенно горячее участие в бедном господине, пошел и сообщил ему, что говорит у входа в таверну какой-то молодой человек, то есть Уилл; тогда другой господин выходит к нему, отводит Уилла в сторонку и просит повторить, что он только что говорил по поводу этого дела. Уилл выглядел вполне внушающим доверие молодым человеком, и хотя был он в своем деле уже мастером, однако по внешности этого никак нельзя было сказать. Он отвечал, что случайно осведомлен об одной истории, в которой замешана целая шайка карманных воришек, так что, если бы ему дали хотя бы примерное описание подозреваемой личности, он ручается, что найдет вора и сумеет вернуть награбленное. На это господин предложил ему пойти вместе с ним к пострадавшему, что они тут же и сделали. Уилл потом рассказывал, что тот сидел, откинувшись на спинку стула, бледный как полотно, совершенно безутешный, словно приговоренный к казни, по описанию Уилла.
16