— Стойте! — воскликнул он. — В моих владениях я не потерплю подобной жестокости ни под каким видом! Вспомните, молодой человек, вы же сами были невольником, поступайте так, как сочли бы справедливым, будь вы на их месте, имейте хоть каплю сострадания, прошу вас. Пусть лучше я буду расплачиваться за вашу мягкость.
О таком обороте дела я мог только мечтать, более того, поскольку разговор наш происходил на людях, то есть при обоих неграх и белых невольниках, а также тех двоих, что предъявили мне обвинение, все слышали, что он сказал. «Ну и собака этот надсмотрщик! — шепнул один из белых невольников у меня за спиной. — Он бы насмерть запорол беднягу Буйвола (так прозвали негра, приговоренного к наказанию, за его большую круглую голову), не случись нашему хозяину заехать сегодня сюда».
Однако я настаивал на своем, твердя, что этот человек совершил явное преступление, и снисходительность в подобном случае очень опасна, учитывая упрямство и порочность негров, и указал, не очень решительно, на необходимость проучить их. Но господин сказал:
— Нет, нет, в другой раз, и не в такой форме.
Больше возражать я не стал.
Проступок второго негра по сравнению с этим был пустяковым, и господин отправился дальше, продолжая беседовать со мной, я следовал за ним, и так мы доехали до дому, где, отдохнув немного, он снова вызвал меня к себе. Моих обвинителей он даже близко к себе не подпустил, пока не выслушал мою защиту, и так начал он со мною разговор.
Господин. Послушайте, молодой человек, мне надо с вами поговорить! С тех самых пор, как я сделал вас управляющим на этой плантации, на вас жалуются. А я-то полагал, что признательность заставит вас быть усердным и преданным мне.
Джек. Очень сожалею, сэр, что на меня жалуются, ибо благодарность, которую я питаю к вашей милости (и в которой открыто признаюсь), заставляет меня блюсти ваши интересы самым неукоснительным образом. Конечно, я мог дать промашку, но, уверяю вас, никогда не пренебрегал своими обязанностями умышленно.
Господин. Посмотрим, обвинять вас, не выслушав до конца, я не буду. Для того я и позвал вас сюда, чтобы поговорить с вами.
Джек. Покорно благодарю, ваша честь. У меня к вам еще только одна просьба, а именно: я хотел бы знать, в чем меня обвиняют и, если позволите, кто мои обвинители.
Господин. Первое вы услышите, именно поэтому я и вызвал вас поговорить с глазу на глаз. А если понадобится, сообщу вам и второе, и своих обвинителей вы тоже узнаете. То, что вам ставят в вину, находится в прямом противоречии с только что мною увиденным, поэтому нам придется теперь все пересмотреть; я-то считал, что я много хитрее вас, но теперь вижу, что вы меня перехитрили.
Джек. Надеюсь, ваша честь не обидится, если я скажу, что не совсем вас понимаю.
Господин. Охотно верю. А скажите мне откровенно, вы и в самом деле собирались пороть бедного негра дважды в день в течение четырех дней? Ведь это бы значило запороть его насмерть, то есть поставить на нем крест.
Джек. Если вы позволите мне высказать предположение, сэр, думаю, я знаю, в чем меня обвиняют: вашей чести доложили, что я слишком мягок с неграми и с прочими невольниками, что, хотя они заслуживают сурового обращения, принятого в этой стране, я и вполовину недодаю им, и посему они небрежны в своей работе, что ваша плантация в плохих руках и тому подобное.
Господин. Что ж, вы угадали, продолжайте.
Джек. Первую часть обвинения я признаю, однако последнее отвергаю и убедительно прошу вашу честь провести доскональное расследование дела.
Господин. Если все так, как вы говорите, я был бы только рад узнать, что первая часть обвинения справедлива. Меня бы чрезвычайно порадовало, что мои интересы не забыты и никакой опасности не подвергаются, но что с этими несчастными в то же время обращаются более человечно, ибо жестокость противна моей натуре, а необходимость проявлять ее всегда омрачала мне жизнь и мешала спокойно наслаждаться моими богатствами.
Джек. Честно признаюсь вам, сэр, поначалу я просто не в силах был заставить себя выполнять эту ужасную работу. Волен ли я, который только-только избавился от страха и еще вчера сам был несчастным голым рабом и завтра могу снова им стать, волен ли я спокойно пустить в ход вот это? — С этими словами я показал господину кнут, который мне вручили, вводя меня в новую должность. — И сим ужасным орудием должен был я терзать плоть моих же собратьев-невольников, ближних моих? Нет, сэр, даже когда мне это было совершенно необходимо по обязанности, то и тогда я не мог прибегать к кнуту без содрогания. Прошу великодушно простить меня за такую слабость моей натуры! Я могу быть у вас управляющим, но совершенно не гожусь в экзекуторы, поскольку сам на себе испытал жестокость наказания.
Господин. Ну хорошо, а что тогда будет с моими делами? И как же справиться с чудовищным упрямством этих самых негров, которыми, как мне толкуют, управлять иным способом не представляется возможным? Как же заставить их хорошенько работать и не позволять им дерзить и бунтовать?
Джек. Вот теперь, сэр, я подхожу к главному пункту моей защиты, и надеюсь, ваша честь соблаговолит пригласить сюда моих обвинителей или возьмет на себя труд тщательнейшим образом осмотреть плантацию, чтобы убедиться самому или позволить другим показать вам, находится ли что-нибудь в запущении, страдают ли в чем интересы вашего дела и не распустились ли ваши негры и другие невольники при новом управляющем. Если же, напротив, мне удалось счастливо разгадать секрет, как сохранять полный порядок на плантации, понуждать всех работать усердно и быстро и при этом держать негров в благоговейном страхе, подавив их врожденные инстинкты и обеспечив вашей семье мир и безопасность не грубыми методами, но мягкостью, не пытками и бесчеловечной жестокостью, но с помощью умеренных наказаний, воспитывая в них почтение к строгому порядку, а не ужас перед невыносимыми муками, надеюсь, тогда ваша честь не поставит мне это в вину?
Господин. Нет, что вы, тогда я назову вас лучшим управляющим, какого мне случалось нанимать. Однако как же это согласуется с жестоким приговором, какой вы вынесли тому несчастному, которому предстоит восемь порок за четыре дня?
Джек. Прекрасно согласуется, сэр. Во-первых, сэр, он сейчас пребывает в ожидании ужасного наказания, с которым по строгости не сравнится ни одно, знакомое прежде неграм. Этого парня, с вашего разрешения, я хотел завтра освободить, избавив от наказания кнутом, но разъяснив ему, как я это обычно делаю, всю тяжесть его проступка, чтобы он тем выше оценил проявленное к нему милосердие. Если это скорее послужит его исправлению, чем самая жестокая порка, тогда вы, полагаю, признаете, что я выиграл?
Господин. А если нет? Ведь эти люди не знают чувства благодарности.
Джек. Только потому, сэр, что их никогда не прощали. Уж коли провинился, помилования не жди! За что же им испытывать благодарность?
Господин. Вы, конечно, правы, кто не встречал милосердия, тому неведомо и чувство долга.
Джек. А кроме того, сэр, когда их и прощают, что случается очень редко, им ведь не говорят, почему их прощают, никому не придет в голову внушить им чувство благодарности, разъяснить, какое благодеяние им оказали, и почему они должны быть за это перед кем-то в долгу, и какая им от этого польза.
Господин. А вы думаете такое обращение с ними поможет? Произведет на них должное впечатление? Вы-то, может, и убеждены, что так, но сами знаете, это ведь противоречит взглядам, принятым в нашей стране.
Джек. Бывают же общие заблуждения и ошибки даже в государственном правлении, вот это одна из таких ошибок.
Господин. А сами вы испробовали новый метод? Вы не можете говорить, что это ошибка, пока не подвергли его испытанию и не доказали свою правоту.
Джек. Вся плантация — доказательство моей правоты. Этот малый никогда бы не натворил ничего подобного, если бы ром не ударил ему в голову и не лишил его рассудка, так что, по правде говоря, единственное преступление, за которое его следовало бы проучить, заключается в том, что он украл бутылку рома и весь его до капли выпил. Подобно Ною[63], он не ведал силы его, и, когда ром ударил ему в голову, он словно обезумел, впал в бешенство и ярость, за что его скорее следует пожалеть, чем наказывать.