Между тем Карл XII повел себя привычным для него образом. 29 октября он написал Пальмквисту, что дальнейших инструкций, связанных с темой мира, не будет. О том же известили и шведского посла на берегах Темзы. После провала совместной с голландцами мирной инициативы британское правительство явно не торопилось вмешаться военными силами в Северную войну, и если бы шведский король согласился на мирную конференцию — а для Швеции она могла закончиться только проигрышем, — он тем самым вообще освободил бы британцев от выполнения союзнических обязательств по отношению к шведам. Но обязательства эти были взяты на себя Лондоном в 1700 г., а к 1713-му его оборонительный союз со Стокгольмом уже устарел. Для мира же время, по мнению Карла, еще не пришло{35}. Отныне ни в Гааге, ни в Лондоне у шведских дипломатов не осталось ни малейшей свободы маневра. А то, что на перемирие Карл все же согласился, реального значения больше не имело, ибо к тому моменту, когда это стало известно, армии всех участников Северной войны были отведены на зимние квартиры.
Год 1713-й подходил к концу. Город Або (ныне Турку), административный центр шведской Финляндии, был занят русскими, а Штеттин, главный город шведской Померании, оказался в руках Пруссии. Еще никогда положение Швеции не было таким трудным. В ноябре в Стокгольме риксдаг по собственной инициативе решил направить в Россию представителя для переговоров, но Карл из своего турецкого далека запретил это делать{36}, чем еще раз доказал, как велико было даже в отсутствие монарха его влияние. Сам же он тогда больше строил планы, как разжечь войну между Россией и Турцией, чем руководил боевыми действиями на Балтике. Все поведение Карла свидетельствовало о том, что он внутренне, психологически, так и не принял ни поражения под Полтавой, ни последовавших за ним территориальных потерь Швеции. А чем глубже проваливался шведский лев в трясину неудач, тем меньше в Европе были готовы его спасать. Тот факт, что король-изгнанник, отказываясь признавать реальное положение вещей, продолжал требовать возвращения всех бывших шведских владений, а то и возмещения ущерба, делал любые разговоры о мире заранее бесплодными. Швеция походила на смертельно больного пациента, который наотрез отказывается от врачей и лекарств, надеясь, что само время принесет ему облегчение.
МНОГО СЛОВ И МАЛО ДЕЛА
Туманные перспективы мира между Швецией и ее противниками — это далеко не единственное, чем пришлось заниматься Генеральным штатам на рубеже 1713–1714 гг. В торговых кругах, особенно в Амстердаме, давно уже просили о более надежной защите голландского судоходства на Балтике. Конечно, защита нужна была прежде всего от военных и каперских кораблей шведов, однако, несомненно, были мысли также о том, что присутствие в Балтийском море голландской эскадры побудит и Россию обращаться с купцами из маленькой страны более дружелюбно. Хотя новые расходы были тогда Республике совершенно не по силам, ведь из войны с Францией и Испанией она вышла материально истощенной. В последние годы войны финансы провинции Голландия, составлявшие ядро валютно-экономической системы Республики, постоянно находились на грани краха{37}. После Утрехтского мира провинции едва справлялись с выплатами по всевозможным кредитам и все медленнее пополняли общую казну, вследствие чего к концу 1713 г. государству грозило банкротство{38}.
Не лучше обстояло дело и с адмиралтействами. Так, адмиралтейство Роттердама в середине октября пожаловалось в Гаагу, что давно уже безрезультатно просит денег и что без «доброй суммы монет» не может гарантировать оказание общественных услуг{39}. В печальном положении было также адмиралтейство в Амстердаме{40}. И связано это было не только с последствиями долгой войны. От государственных структур в крупных городах Нидерландов явственно исходил запах коррупции, будь то покупка должностей или взяточничество. Споры о сокращении вооруженных сил, столь естественные по окончании войны, сопровождались взаимными публичными обвинениями. В резолюции, вынесенной 21 декабря штатами провинции Оверейссел, отмечалось, что если раньше девизом Республики было «concordia res parvae crescunt (согласием малое растет)», то теперь — «discordia res maximae delabuntur (раздором великое разрушается)»{41} Провинции одна за другой провозглашали борьбу с коррупцией, однако у застарелых привычек глубокие корни.