Какое все это имело отношение к голландскому резиденту в Петербурге Виллему де Вилде? Отъезд царя со множеством приближенных на войну означал, что другие государственные вопросы должны были ждать. Правда, Петр еще в 1711 г. учредил Сенат, призванный в отсутствие самодержца вести текущие дела, но значение этого коллективного органа было невелико. С Сенатом древнего Рима он имел крайне мало общего. Никто из девяти господ сенаторов не отличался большими способностями (а по меньшей мере один был неграмотным) и не входил в ближайшее окружение Петра{487}. Российский Сенат скорее ограждал монарха от повседневных дел управления, нежели ускорял принятие решений. Иностранных дипломатов это порой приводило в отчаяние. Отсутствие царя фактически обрекало их на вынужденное безделье, хотя придворная жизнь с ее увеселениями продолжалась, теперь вокруг дочерей императора. Резидент де Вилде проявил инициативу, отправившись в Москву, где надеялся поговорить с Петром, но встреча не состоялась и голландцу ничего не оставалось, как вернуться на берега Невы. Изза «дурных дорог» и «многократно ломавшихся осей и колес» поездка заняла целую неделю{488}.
Единственное, что де Вилде еще мог делать, — это направлять царю письменные «мемории». Касались они в основном четырех тем. Во-первых, правительство Республики требовало 18 тысяч риксдалеров компенсации за конфискованный властями России во время Северной войны как контрабанда груз на корабле «Юффрау Катерина»{489}. Во-вторых, сохранялась проблема пяти голландских торговых судов, которые русские моряки сожгли в 1713 г. у Гельсингфорса. Посол Куракин обещал пострадавшим 80 тысяч гульденов, однако к концу весны 1722 г. было выплачено лишь чуть более 33 тысяч — меньше половины{490}.
Третья тема — часто обсуждавшаяся в те годы идея заключить между Республикой Соединенных Нидерландов и Россией торговый договор. В начале мая 1722-го де Вилде стало известно, что царь желает возобновить переговоры{491}. Еще раньше, в апреле Петр в качестве жеста доброй воли приказал своим чиновникам не чинить препятствий при погрузке и отплытии судов{492}. Для купцов из Голландии и других стран это было давней мечтой, но многое ли изменилось с апрельским указом царя? Проблемой ведь было не только настойчивое желание чиновников все регулировать и контролировать (несокрушимое с давних пор свойство российской государственной машины), но и низкие темпы работы в порту, на которые иностранные шкиперы непрестанно жаловались.
Четвертая тема была совсем уж застарелой болячкой в отношениях двух держав. В 1701 г. Швеция получила в Голландии под гарантии Генеральных штатов заем в 300 тысяч риксдалеров, предоставив в залог портовые пошлины в принадлежавшей тогда шведам Риге. Девять лет Швеция исправно выплачивала свой долг и проценты, однако в 1710 г. Ригу захватил русский царь. Он отказался отвечать по шведским обязательствам, и началось дипломатическое перетягивание каната, которым пришлось заниматься нескольким поколениям представителей Республики в Петербурге. В глазах Петра, тем более после Ништадтского мира, по которому Рига официально стала частью России, подобные притязания безнадежно устарели. А если кто и должен платить, то, конечно, сами шведы, ибо это их король Карл XII брал на себя соответствующие обязательства.
Отправляясь в Персидский поход, царь издал целую кипу указов, но контроль за их исполнением оставлял желать лучшего. Так, запрет на неровно уложенные могильные плиты, которые, по мнению Петра, позорили участки земли при церкви, не соблюдался вообще. Это же касалось указа, точно предписывающего, как надлежит изготовлять свечи. Распоряжения о том, как следует строить речные суда и суда для каботажного плавания, приходилось снова и снова повторять. Сознательное или неосознанное нежелание населения исполнять те или иные повеления самодержца ставило четкие пределы его всемогуществу. Понимал ли он это сам, неизвестно. Для него с изданием указа дело считалось оконченным, и он мало интересовался исполнением повеления и его последствиями для повседневной жизни людей{493}. Российские институты власти были в общем и целом мало развиты и потому малоэффективны. К тому же чиновники отнюдь не спешили проявлять инициативу, тем более что царь, когда ему что-либо не нравилось, жестоко наказывал ответственного. Неизбежным следствием этого были вялость и медлительность чиновничьего аппарата, и в этом заключался трагизм петровских преобразований. Государство остро нуждалось в эффективных институтах и должностных лицах, поступающих самостоятельно, но самодержавный характер власти этого не допускал. В результате Петр сам стал препятствием для развития России, которого так хотел.