– Вы, кажется, и не подумали о том, – возразил дон Сильвио, – что нельзя отрицать фей и стихийных духов, равно как и Каббалу и герметическую философию, дающую мудрецам власть подчинять себе этих духов, и в то же время не опровергнуть основание всякой исторической истины, и разве свидетельства, проходящие через всю историю и соглашающиеся между собой, не говорят в их пользу?
– Вы, вероятно, читали сочинение графа Габалиса[53], – возразил дон Габриель, – где этот аргумент доведен до высшей степени убедительности, какая только возможна. Но все, что тут можно доказать, это лишь то, что история смешана с баснями и неправдой, отчего происходит великий вред, в чем повинно слабое разумение, или злая воля, или по меньшей мере тщеславие историков, и что, по моему мнению, служит истинным источником стольких постыдных заблуждений, которым подвержены различные общества людей. Поверите ли вы, к примеру, что повесть о Бирибинкере станет на четверть грана достовернее, если ее слово в слово перескажет историк Палефат[54]? Почем можем мы знать, в самом ли деле автор, который жил три тысячи лет тому назад и чья жизнь и характер нам совершенно неведомы, хотел поведать нам правду? Положим, он этого хотел, но разве не мог он сам оказаться легковерным? Разве не мог он почерпнуть сведения из нечистых источников? И разве не могли сбить его с толку предвзятые мнения и ложные известия? Положим, все сие не имело места; но разве не могла его история на протяжении двух или трех тысяч лет претерпеть изменения в руках переписчиков, подвергнуться подделкам и разрастись от вписанных в нее посторонних прибавлений? До тех пор пока мы не в состоянии по поводу каждого отдельного приключения Бирибинкера, так сказать, строка за строкой, представить доказательства, что ни одно из всех этих обстоятельств не имело места, то и сам Ливий[55]не мог бы судить о правдивости этой вымышленной истории. Признаюсь, что свидетельство Ксенофонта[56], или Тацита[57], или такого скептика, как Секст Эмпирик[58], было бы весьма кстати, чтобы подтвердить существование стихийных духов и всяких прочих вещей, находящихся за пределами известного человеческого опыта; однако, к несчастью для всего чудесного, никто не может похвалиться, что он располагает таким полновесным свидетельством.
Положим, что среди неисчислимого множества чудес такого рода, о которых рассказывают с испокон веков у всех народов на земле, чему отчасти и верили, нашлись бы немногие, не вызывающие ни малейшего сомнения, но и они не придали бы большей достоверности всем остальным, равно как и не лишили бы силы всеобщий принцип, который гласит:
– Все и каждое в отдельности, что не согласуется с естественным течением природы, коль скоро она подлежит нашим чувствам, или с тем, что большая часть человеческого рода узнает из повседневного опыта, тем самым получает сильнейшую и в некотором смысле даже бесконечную презумпцию ложности; это положение оправдывается всеобщим чувством, свойственным человеческому роду, хотя оно разом отвергает существование царства фей со всеми его атрибутами.
Дамы удалились, как только увидели, что беседа принимает ученый оборот. Дон Сильвио не сдавался столь легко, как того ожидал его противник. Он воспользовался всеми преимуществами, которые предоставляло ему кажущееся родство этой материи с другими, где дон Габриель мог сражаться, лишь совершая набеги по гусарскому образцу. Когда же он увидел, что искусство противника его одолевает и выбило из всех нор, то ему под конец ничего не оставалось, как аппелировать к опыту, с помощью которого его пытался одолеть противник. Однако он скоро приметил, что такого философа, как дон Габриель, трудно сразить его же собственным оружием; ему было доказано, что особливый и чрезвычайный опыт всегда подозрителен, коль скоро он противоречит аналогии со всеобщим опытом; и что эвиденции[59], коей должен уступить рассудок, потребуется столь острое доказательство, что и среди десяти тысяч сверхъестественных явлений, познанных опытом, едва сыщется одно, которое бы при точном исследовании сохранило бы столько достоверности, как того требует сильная презумпция. Для пояснения своего тезиса он привел в пример видения сестры Марии Агредской[60] и неприметно пустился в столь отвлеченные рассуждения, которые переводчик почел слишком глубокомысленными для большинства читателей этой книги и опустил их тем охотнее, когда из предуведомления, приложенного к испанскому манускрипту, выяснил, что достопочтенный доминиканец, коему была поручена цензура рукописи, как раз в этом дискурсе и нашел невинный повод запретить к печати все сочинение.
Как бы там ни было, но дон Евгенио и сам рассудил за благо прервать продолжение этих слишком метафизических исследований.
– Я не думаю, – сказал он, – что для доказательства того, как легко можем мы в подобных случаях поддаться предвзятому мнению или влиянию слишком живой фантазии, вряд ли не достаточно будет сослаться на собственный опыт нашего юного друга. Бьюсь об заклад на что угодно, дон Сильвио, что, вступив в этот сад и увидев этот павильон, вы подумали, будто попали в резиденцию фей, а меж тем нет ничего несомненнее того, что вы находитесь в том самом поместье Лириас, за которое дед мой Жиль Блас де Сантильяна[61] был обязан благодарному. великодушию дона Альфонсо де Аейва и которое потом было расширено и украшено частью моим дедом, а частью отцом доном Феликсом де Лириас. Вы, казалось, еще мало тогда изведали действительный мир, так что сходство, которое вы нашли между садами и строениями Лириаса и тем, что наполняло ваше воображение и было вам известно по сказкам, могло легко ввести вас в заблуждение, так что вы почли бы обыкновенное творение рук человеческих созданием духов в царстве фей. Признайтесь, дон Сильвио, что, увидев мою сестру, вы бы ни на один миг не поколебались признать в ней фею, однако наш приходский священник может с помощью крестильных записей доказать вам, что она обыкновенная смертная и происходит от добропорядочных старых христиан[62], которые никогда не были заподозрены в магии, внучка достопочтенной Доротеи де Ютеллы: судьба определила ее стать утешением моего деда после того, как он потерял свою возлюбленную Антонию, на которую она и в самом деле так похожа, что их портреты можно принять один за другой.
Этот единственный аргумент ad hominem[63] подействовал сильнее, нежели все тончайшие умозаключения дона Габриеля. Дон Сильвио, кроме одного комплимента, который он по сему поводу сделал прелестям донны Фелиции, столь мало мог привести в ответ что-либо основательное, что постепенно умолк и, по-видимому, погрузился в мысли, которые приметно омрачали его чело. К счастью, пришло время смотреть комедию, которую дон Евгенио пригласил сыграть труппу странствующих актеров.
Приятное времяпрепровождение и присутствие донны Фелиции мало-помалу вернуло нашему герою доброе расположение духа. Ободряющая приветливость, или, если можно сказать, нежность во всем обхождении с ним донны Фелиции, скоро оживила его, сделала словоохотливым, возбудила желание ей понравиться, а жизнерадостная шутливость, царившая за ужином, задавала тон и под конец оказала на него такое действие, что он неприметно для себя позабыл о той роли, которую на себя принял, и стал вместе со всеми потешаться над принцем Бирибинкером и всеми феями, словно он никогда и не верил ни в каких фей и не был влюблен ни в какую очаровательную бабочку[64].
Иллюстрации
Гравюра Даниеля Ходовецкого (1726–1801) к сказочной поэме Виланда «Идрис» (1766–1767). Отдел графики Государственного Эрмитажа (Ленинград).
Гравюра Франсуа Буше (1703–1770) «Амуры на воде» (1758). Отдел графики Государственного Эрмитажа (Ленинград).
54
Палефат – прозвище или псевдоним греческого писателя, которому приписывается сохранившееся в отрывках сочинение «О невероятном», где он пытался дать наивно– рационалистическое истолкование мифам, придавая им некоторую историческую достоверность. Время создания этого произведения, так же как и даты жизни Палефата точно не установлены. Однако попытки рационалистического толкования мифов известны уже в IV в. до н. э., когда философ Эвгемер утверждал, что боги – это обожествленные предки. В XVIII в. европейские просветители, пытаясь найти историческое зерно в античной мифологии, вспомнили о Палефате, однако Виланд, по-видимому, относился к его толкованиям скептически.
58
Секст Эмпирик – греческий философ середины 2 века, представитель скептического направления в античной философии, считавший, что истину познать невозможно, сознание чего приводит человека к «невозмутимости».
60
Мария Агредская – Виланд упоминает это имя в начале романа со следующим примечанием: «Сестра Мария Коронель, прозванная по месту своего пребывания «из Агреды», привлекла к себе большое внимание в семнадцатом столетии книгой, которая, по ее уверениям, была издана ею по повелению бога и святой Девы. Эта книга носила заглавие «Мистический град божий» и содержала мнимую историю жизни святой Девы, якобы поведанную ею путем непосредственного откровения, которое получила монахиня. Извлечения из этой диковинной книги, которые можно прочитать в «Journal des Savans» за 1696 г., по-видимому, были подвергнуты в Сорбонне цензуре по случаю ее французского перевода и касательно попыток нашего автора оправдать ее вольное истолкование. См. словарь Бейля. статью: «Мария д'Агреда»» («Дон Сильвио», кн. I. гл. 12).
62
Старые христиане – испанцы старинных родов, кичившиеся тем, что они не смешивались с новообращенными морисками и марранами, которых подозревали в занятиях магией и ведовстве.
64
В первой главе седьмой книги романа сообщается: «Дон Сильвио провел добрую часть ночи в размышлениях, которые не были особо благоприятны для фей. По правде, после того небольшого обмана, который подстроил ему дон Габриель со сказкою о принце Бирибинкере, вера дона Сильвио в этих дам и их историографа претерпела немалое потрясение. История принца Бирибинкера казалась ему самому теперь столь тривиальной, что он не мог постичь, как он тотчас же не заметил мистификацию. Он, наконец, решил, что истинной причиной тому вряд ли могло быть что-либо иное, кроме сходства этой сказки со всеми прочими, и то заблуждение, которое питал он относительно истинности сих последних. Он не мог долее скрывать от самого себя, что хотя нелепости в истории Бирибинкера зашли немного дальше, чем в других сказках, однако их сходство остается достаточно велико, чтобы (особливо в рассуждении всего того, что могли против них привести дон Габриель и дон Евгенио) сделать подозрительными все сказки без исключения. Посреди таких размышлений он, наконец, заснул и, проспав три часа, в течение коих прогрезил о донне Фелиции, снова встал и, во время уединенной прогулки в утренней прохладе, продолжал с еще большим успехом размышлять о столь важных для него вещах». Убедившись, что сад, в котором он находится, вовсе не похож на очарованную страну, и что все беседки, рощицы, каскады, греческие храмы, пагоды, статуи и прочие вещи, искусно расположенные повсюду, – произведения искусства и поэтической фантазии, порожденные умелым «соединением различных красот природы и подражающего ей искусства», и что «фантазия, быть может, единственное и истинное средство создания чудесного, которое он по неопытности принимал за часть самой природы», дон Сильвио окончательно излечивается от своей страсти и больше не принимает за действительность волшебные сказки.