Как бы академические психологи ни симпатизировали гуманным побуждениям, многие из них скептически смотрели на возможность согласования экзистенциальной или гуманистической психологии с наукой. Мэй, например, подготовил в США почву для восприятия идей датского христианского философа Сёрена Кьеркегора (Soren Kierkegaard, 1813–1855), но психологи с трудом понимали, как из искаженного тревогой описания жизни Кьеркегором может выйти что-либо настолько эмпирическое, чтобы это можно назвать наукой. К тому же когда европейские идеи пересекли Атлантику, что-то из ощущения трагичности и конфликтности существования было потеряно, и эти идеи приняли в США более оптимистический и «товарный» вид. В Европе гуманистическая психология — в большей степени, чем научная — была связана с философской антропологией, с традицией размышлений о природе человека, в которой индивидуальное Эго представало как ни к чему не сводимое проявление духовного начала — «целенаправленного человеческого бытия», по словам лейденского ученого Корнелиса Ван Персена (Comelis A. van Peursen, 1920–1996) [128, с. 166]. Критики сомневались и в том, что у гуманистических психологов есть методология, необходимая для создания науки, и в том, что они обладают достаточной глубиной мышления (или твердостью духа), чтобы встретиться лицом к лицу с человеческой трагедией. Тем не менее то, о чем писали гуманистические психологи, отвечало потребностям людей и внесло значительный вклад в самосознание человека начала XXI в.
9.7 Актуальные проблемы психологии
Неоднозначность в вопросе о том, должна ли гуманистическая психология стать наукой или философией жизни, — пример того, что в познании природы человека еще остаются нерешенные проблемы. Человеческое самопознание должно включать как «науку» — эмпирическое изучение людей как объектов, так и «философию» — рациональное исследование самой этой деятельности изучения. Это следствие присущей человеческому разуму рефлексивности: мы — и познающий субъект, и объект познания. Хотя психология и философия — самостоятельные академические дисциплины, в вопросе самопознания они должны, в конечном итоге, соединиться. На деле, однако, споры о том, как они соотносятся друг с другом, продолжаются.
Это закрепляет то разделение, на которое указывалось в первой главе: разобщенность между теми, кто стремится подражать естественным наукам, и теми, кто считает, что существуют другие способы познания, также ведущие к достоверному знанию. Эта глава, перебрасывающая мост между прошлым и настоящим, показывает, что разделение это воспроизводится в отношениях между эволюционной психологией, нейропсихологией и когнитивной наукой, с одной стороны, и гуманистической психологией и большинством видов психотерапии, с другой. Это же разобщение проявляется, по-видимому, в рассуждениях о том, как психика и сознание соотносятся с мозгом.
Есть и другая трудность. Она касается расхождения между мнением обычных людей (которое разделяют многие психологи), состоящим в том, что психология имеет практическое назначение, и приверженностью научных психологов принципам объективности познания. Как было показано в предыдущих главах, психологи (и социологи) непрерывно стремились получить знание о том, как жить и что делать. До XX в., в эпоху Просвещения и веры в прогресс, ученые часто считали, что знание того, что является естественным для человека, — его «психологии» — укажет, как людям следует жить. Но Толстой, а за ним и социолог Макс Вебер утверждали, что наука не может дать ответа на вопрос о том, как жить. «Абсолютно неоспорим тот факт», — писал Вебер, что наука не может дать ответ на «единственно важный вопрос: Что нам делать? Как нам жить?» [113, с. 18]. И в самом деле, на протяжении большей части XX в. многие ученые, в том числе психологи, пытались отделить сферу науки — основанных на фактах утверждений — от сферы принятия решений о том, как жить, — оценочных суждений. Ученые находили очень удобным отделять «чистую науку» от «прикладной». Но по отношению к психологии это имело два основных ограничения. Во-первых, психологи считали свои теории единственным правильным путем понимания человека, вынося, таким образом, суждение о ценности своей науки. Во- вторых, психологи на практике продолжали признавать убеждения XVIII и XIX вв., что «факты природы» действительно являются основанием для действия. По этой причине психологи считали, что мир должен к ним прислушиваться. Психологи, несмотря на различия между ними, не могли оставаться нейтральными, отдавая предпочтение одному образу жизни перед другими. Гуманистическая психология, каковы бы ни были ее недостатки как науки, обладала, по крайней мере, достаточной открытостью, чтобы прямо заявить о том, что поиск знаний должен исходить из ценности индивидуального Я. Более того, отстаивая эту ценность, она оказалась близка многим обычным людям и их ожиданиям относительно того, какую роль психология должна играть в жизни.