Что касается различных учреждений, то эпоха классицизма и эпоха Просвещения характеризовались двумя особенностями: во-первых, это было развитие (хорошо изученное и не всегда однозначное) монархического центр ализма, в том виде, в котором его воплощали в главных городах региона (Эксе, Бордо…) интенданты из различных финансовых округов юга: они происходили из парижской технократии и пользовались поддержкой католической иерархии. Бавиль, интендант в Монпелье, преследователь протестантов, представитель государственной администрации, был некоронованным королем Лангедока в течение всей второй половины царствования Людовика XIV. После отмены Нантского эдикта (1685) и по этой причине этот человек, вместе с Симоном де Монфором, стал, по праву или нет, одним из главных «негодяев» в исторической драматургии Лангедока. Акт 1685 года показывает стремление Версаля навсегда затмить гугенотский «полумесяц» во имя бессердечного централизма, передаваемого епископами.
Одновременно региональные административные органы — и в этом парадокс — укрепляют и расширяют в эпоху Просвещения свои полномочия, по меньшей мере, в нескольких провинциях земель «ок», которым посчастливилось сохранить у себя эти органы. На самом деле, антагонизм по отношению к процессу централизации в большей степени кажущийся, нежели реальный: в конце концов, штаты Лангедока, настолько гордые своей автономией, позволяют собой руководить местным прелатам… которые были лучшими представителями национальной власти в деле антикальвинистских репрессий! Это был диалектический или иезуитский синтез между ЗА (королевским) и ПРОТИВ (региональным)… При такой двусмысленной обстановке в Лангедоке сословная ассамблея сохраняла свои полномочия на сбор налогов и на равных договаривалась с Людовиком XV, который, бесспорно, был менее авторитарным правителем, чем его прадед Людовик XIV. В конце XVIII века синтез (вероятно, конфликтный) и соnnubium между двумя сущностями — централизмом и регионализмом — стали очень тесными, по меньшей мере, в нескольких областях. В Провансе, например, некоторые интенданты дошли до того, что «перешли во вражеский стан»; они стали громогласными защитниками своих подопечных перед Королевским советом.
Обращаясь к более частному вопросу — южным парламентам — скажем, что их развитие, при всем прочем позитивное, было также и крайне характерным. Сосредоточимся на примере тулузского парламента[283]. Он был очень галликанским и в начале 1760-х годов выступил против иезуитов, тогда уже сходивших со сцены, также он был противником проримского, пропапского ультрамонтанства, предпочитая ему галликанизм, сильно франко-французский, пора об этом сказать. Бдительность парламента еще удвоилась, подстегнутая инициативами против иезуитов, которые исходили от большинства «сенаторов» тулузского Верховного суда. Отныне она повернулась против всех религиозных отклонений, включая протестантов! Поскольку гугенотов также подозревали в том, что они смущали людей и подрывали общественный порядок. И вот еще злосчастное дело Кала: купец-протестант из Тулузы Жан Кала был ложно обвинен в убийстве своего сына якобы для того, чтобы помешать тому обратиться в католичество. Итак Жану был вынесен тулузским парламентом неправедный приговор, и он был абсолютно незаслуженно казнен (1762). Вольтер, благодаря энергичному воздействию на общественное мнение, заставил реабилитировать Кала и пересмотреть приговор. Однако примечательно, что почти сразу после этого скандала с убийством человека, тулузский парламент полностью изменил свою тактику, скажем даже, что по отношению к протестантам этот парламент больше не применял никаких репрессий. Его судьи на Цветочных играх присуждали отныне призы стихам либерального толка, и сам парламент начиная с 1769 года позволил признавать де факто браки и процедуры передачи наследства людей другой веры. Это больше не была простая терпимость из безразличия, как это уже бывало раньше в начале 1750-х годов, но принципиальная терпимость, согласно которой преследование людей иного вероисповедания считалось неразумным и абсурдным. Дух Просвещения одержал победу в «розовом городе», который был даже в XVI веке одной из столиц лигистов, крайне нетерпимых, что ни для кого не является секретом.
В этих условиях неудивительно было, что среда парламентариев Юга и, если говорить более обобщенно, среда независимых судов, в конце XVIII века и уже после гибели Старого режима, в начале XIX века, была охвачена сочувствующим и благоразумно умеренным либерализмом. Шарль де Ремюза (1797–1875), который начиная с царствования Людовика XVIII и до Наполеона III был одним из отцов либеральной доктрины и даже всей системы доктрин либерализма, доводился сыном генерального адвоката в независимом суде в Провансе, а его мать по прямой линии происходила из семьи первого председателя парламента Тулузы[284]. Шарлю де Ремюза было с кого брать пример. По семейной традиции, он пришел к либерализму, как ходят к источнику за водой.
284