Почти повстанческая борьба контрабандистов солью против сборщиков налогов постепенно накладывалась на заговоры, имевшие в большей степени политическую подоплеку; эти волнения происходили сначала, в 1667 году, в Сен-Жени-де-Фонтен из-за кастильского аббата местного монастыря; затем, в 1674–1675 годы, вспыхнул тайно готовившийся мятеж в Вильфранш-де-Конфлан — регионе, где волнения были еще во время восстания «ангелочков»; затем в Перпиньяне, в котором до той поры волнений не наблюдалось, и, наконец, четвертым примером было выступление в Палалда, недалеко от Фор-ле-Бен, местечке, вопрос о передаче которого испанцам встал в 1675 году, а испанцы, естественно, ничего лучше и представить себе не могли. Среди заговорщиков на разных этапах фигурировали состоятельные крестьяне, именитые горожане, служители церкви, адвокаты, один дворянин, один нотариус, один бывший солдат, один хозяин сапожной мастерской, одна женщина… Испания, находившаяся в то время в состоянии войны с Францией, достаточно открыто поддерживала мятежников. В общем и целом это явление свидетельствует о присутствии активного антифранцузского настроя на протяжении жизни хотя бы одного поколения, если не нескольких.
Однако, период ярко выраженного противостояния и борьбы был ограничен во времени. Поколение буржуазии, взявшей в свои руки дела (местные) после 1690 года, было, на самом деле, другой закалки и обладало другим менталитетом, чем его предшественники. Вскоре установился почти окончательный мир с Испанией; он уничтожил источник заговоров, которыми управляли из Барселоны или Мадрида. Кроме того региональная элита перешла в другой лагерь. В Руссильоне в то время оставалось еще достаточно большое количество светлых умов, которых интенданты и их подчиненные квалифицировали как «республиканцев», и понятие это было обычным для той эпохи и обозначало просто инакомыслящих. Но шел процесс инкорпорации, без настоящей ассимиляции. Высшие слои горожан уже не жаловались, или не так сильно жаловались, на то положение, в которое их поставили. Они практиковали билингвизм без комплексов и использовали французский язык в своих контактах с властями на местах и говорили по-каталански со слугами и фермерами в личных контактах в повседневной жизни. Группы, занимавшие полупривилегированное положение, играли, таким образом, роль посредников, которая не была для них лишена ни выгоды, ни удовольствия. Было приятно говорить на двух языках. — на языке народа и на языке власти. Французское присутствие и французскую культуру теперь приняли, с достаточной степенью согласия, интегрировали, в чем-то даже полюбили немногочисленные интеллектуальные меньшинства, которых привлекал престиж властвующей культуры. Преданность по отношению к монарху также играла роль, как и открытость по отношению к языку «ойл». Если кто-то не практиковался во французском языке, он мог всегда довольствоваться тем, чтобы благоговеть перед Его Величеством или выказывать королю, в двухстах лье от Парижа, минимум необходимого почитания. Ритуальные праздники в честь версальских Бурбонов, фейерверки и церемонии, которыми отмечали траур, бракосочетания и рождение детей в королевском семействе, заменили аналогичные празднества, которыми отмечали раньше выдающиеся события в жизни Габсбургов или смерть кого-нибудь из этого рода в то время, когда они через наместника еще управляли Перпиньяном. Покорность новому хозяину, принятие то фатальное, то радостное бесспорных выгод, которые принес французский мир[145]; соединила и вместе с тем смягчила постоянную некоторую каталонскую ностальгию или сделала ее менее болезненной; однако, она оставалась на уровне настоящего регионального самосознания: посчитать руссильонца французом при Старом режиме — значило оскорбить его человеческое достоинство и задеть его гордость. Это не мешало многим местным жителям пойти на верную смерть в армию наихристианнейшего короля. В целом, сопротивление Северной Каталонии по отношению к версальским властям, каким бы кровавым оно ни было иногда, было еще не таким страшным[146] по сравнению с гражданской войной, которую вели протестанты в Севенн против нетерпимости Людовика XIV, не говоря уже о кровавых войнах в Вандее, которые разразились позже. Периферийные мотивации, какими бы достойными уважения они ни были, в подметки не годятся той неукротимой силе, которую вдохновляли горячая вера, идеологическая или… крестьянская страсть.
Интересное свидетельство некоторой интеграции Руссильона во французскую общность можно поискать в ослепительной карьере, конечно, нетипичной, живописца Гиацинта Риго (Rigaud). Он родился в Перпиньяне в 1659 году, в год присоединения провинции к французскому королевству, и его фамилия писалась как «Rigau», а в результате офранцуживания получила свою конечную букву «d»; он происходил из семьи профессиональных художников и изготовителей заалтарных картин. Молодым он приехал в Париж, в 1682 году получил премию Королевской академии, а в 1685 году — Римскую премию, в 1700 году он был принят в Академию живописи. Он писал блестящие портреты: конечно, Людовика XIV, но также Корнеля, Лафонтена, «Гранд Мадемуазель», Боссюэ, Буало; позже Людовика XV и кардинала Флёри. Тем не менее Риго оставался верным своему южному происхождению, насколько об этом можно судить по прекрасному и трогательному изображению его старой матери-каталонки.
Каким бы престижным он ни был, северокаталанским или просто французским, Старый режим продержался лишь полвека после смерти Гиацинта Риго, который был его почти официальным живописцем. Была ли это лебединая песня? Да будет нам позволено, и нам тоже, но совсем в другом ключе, отнюдь не строго изобразительном, бросить последний взгляд на повседневную жизнь при этом самом Старом режиме в его заключительной стадии, а если быть точными, то на материальную культуру, которая к тому же сама по себе пережила несколько поколений, во время и после революционных лет. Мадам Алис Марсе, прекрасный историк Северной Каталонии, дает нам на этот счет четкие данные: около 1780 года потребление вина было обильным, и не без оснований, в этом краю виноградников, поскольку в день на человека приходился литр «красного», включая представителей бедных слоев населения и работников, занимавшихся тяжелым физическим трудом. Оливковое масло, как мы знаем, — одна из основных составляющих «критской диеты», которая в наши дни обеспечивает несколько большую продолжительность жизни людей в различных регионах юга Франции и в средиземноморских странах (среди которых, конечно, Крит!). Оливковое масло присутствует в достаточном количестве в руссильонской кухне, например, при приготовлении оладьев или блинчиков, посыпанных сахаром (beignets, bunyetes, bugnols). Ольяда, густой и сытный суп, мог составлять главное или даже единственное блюдо на столе. Его готовили из «зелени», зерен, прогорклого топленого свиного сала, а в конце XVIII века в него все чаще и чаще стали добавлять картофель. Мяса было немного, и это были говядина и баранина для горожан, но у крестьян в ходу было мясо овец и кастрированных козлов (на праздники). В постные дни, по пятницам, во время Великого поста…) бочонки с соленьями из анчоусов или сардин, выловленных в находившемся поблизости море, обеспечивали повседневный рацион тем, кто мог себе их позволить, в то время как юные представители перпиньянского духовенства «угощались», по выражению, распространенному на Юге, угрями, которых им добывали из местных прудов. Треска, которая доставлялась из района Ньюфаундленда и которой становилось все больше и больше в течение десятилетий царствования Людовика XV и Людовика XVIII, возможно, содействовала падению, здесь, как и в других местах, уровня заболеваемости базедовой болезнью, приобредшей характер эпидемии[147] у горных народов как в Альпах, так и в Пиренеях?
145
По поводу этого выражения «выгодный» мадам Марсе спрашивает себя или меня: «выгоды для кого?». Я охотно признаю, что выгоды некоторого отсутствия войны были неравномерно распределены между теми, кто ими пользовался. Однако, я позволю себе считать, что мир сам по себе — это уже выгода для всех; все это наглядно демонстрирует западноевропейская пацифистская мысль начиная от Фенелона и, напротив, опыт жестоких войн за пределами Европы с 1945 по 2000 год.
146
Мадам Марсе спорит с этим «немного». Я принимаю ее критику, но остается верным то, что ни одно из антицентралистских движений при Старом режиме, как северокаталонских, так и других, не сравнится по жестокости и активности (взаимной) с восстанием камизаров. Религия сильнее, чем этнос? Ни одно движение, кроме, действительно, войны в Вандее, которая также не была этнической, а была политической, религиозной и социальной.
147
Обо всем предшествующем см.