Заключение
Сейчас мы подошли к некоторым выводам по поводу рассмотренных периферийных областей:
1. Присоединение разных регионов носило, если так можно сказать, двоякий характер; говоря в общем, начиная с XIII века регионы «ок» соединялись с регионами «ойл»; в любом случае, этот процесс в широком смысле слова был непредвиденным последствием Крестового похода против альбигойцев. В случае с окситанскими зонами вообще, включая все провинции (Лангедок, Прованс, Овернь и др. в период с XIII по XVIII века), речь идет об основном лингвистически периферийном регионе; о самой большой части, в некотором роде, французского синтеза за пределами собственно зоны «ойл» (несколько доминирующей). Напротив, интеграция незначительных, мелких меньшинств в национальную общность[325], которые я упоминал в предыдущих главах, осуществлялась между двумя основными датами: этот процесс мог начаться с 1453 года, первого этапа офранцуживания, еще очень неполного, областей басков, и завершиться в 1766–1769 годы, когда были присоединены Лотарингия и Корсика. В промежутке между ними можно отметить присоединение или «возвращение», в зависимости от ситуации, Бретани в XVI веке, Эльзаса, Фландрии и Руссильона — в XVII веке. И наконец, в 1860 году имело место присоединение Савойи.
2. Размещение Франции в этих различных регионах происходило, здесь имеет место эвфемизм, часто в довольно грубой манере; так было, например, в Эльзасе, Бретани, Руссильоне, на Корсике и в некоторых регионах Юга, особенно в Лангедоке, но не в Провансе, и, конечно, не в Оверни. Французские войска далеко не всегда проявляли жестокость по отношению к местным жителям, достаточно было послать армию в тот регион, который желали присоединить. Но стоило только армии там появиться и расположиться, как неизбежно начинались проявления насилия в отношении местного населения. Отметим, тем не менее, что такое происходило не всегда; так, страна басков, которая в общих чертах была присоединена между 1450 и 1620 годами, не столкнулась с подобными явлениями насилия. Не в этом ли одна из причин относительно мирных в прошлом отношений между французами и басками на севере Пиренеев, в отличие от того, что происходит на испанской стороне между, скажем так, басками и кастильцами? Добавим по этому поводу, что династия Альбре-Наваррская (правящая в тех местах) была выброшена из Испании в XVI веке, и ее вхождение в высшую аристократию и в число французских принцев Старого режима облегчило положение во франко-баскских отношениях.
3. Несмотря на уже упомянутые случаи насилия, нисколько не повсеместные, повторим еще раз, подданные или местные жители (возможно, поначалу их притесняли) той или иной периферийной зоны в конце концов смирялись с присоединением, даже принимали или одобряли его либо пассивно, либо активно. Стоит ли всегда, повторюсь, говорить о смирении, или же о принятии факта? Или о связях, по-настоящему эффективных, установленных по доброй воле, продиктованных чувствами, или настоящей преданностью[326] по отношению к французской общности? Можно во всех случаях констатировать более или менее существенное сближение между регионом и нацией; сближение, которое предвосхищало будущее мирное присоединение к французской общности. Также, несмотря на то, что это воспоминание для многих французов болезненно, можно было бы упомянуть Эльзас 1910–1913 годов; эта провинция, или часть ее, в итоге согласилась, благодаря дарованной ей внутренней автономии, с идеей регерманизации. То, что имело ценность для Германии, могло бы, после всего, послужить примером также и для Франции применительно к другим регионам.
4. И, однако, достаточно долго имели место движения сопротивления, и это даже после столетий сосуществования центра и периферии. Действительно, мятежи гораздо чаще встречались в периферийных зонах, нежели среди «центральных» провинций, очень долгое время бывших французскими или, скажем так, офранцуженными, таких как Иль-де-Франс, Пикардия или Шампань… возможно, потому, что центральное государство было менее сильным в областях, расположенных «по краям». Эти движения сопротивления, проходившие в форме недовольства, не всегда бывали связаны с желанием независимости или автономии. Они скорее принимали классическую форму отказа от уплаты налогов, особенно когда речь шла о подати на соль, очень не любимой в народе; в частности, так было в Бордо в 1548 году, в Бретани около 1675 года, в Стране басков и Руссильоне в XVII веке и т. д. В некоторых случаях мятежи заходили так далеко, что могли определять региональный партикуляризм, я имею ввиду, например, мятеж Монморанси в Лангедоке в течение 1632 года; однако Монморанси, восставший против центральной власти, происходил из знатного северного рода. Я упомяну еще мелкие восстания басков в интересах местной ассамблеи Билцар во времена Людовика XIV.
5. Какими бы ни были эти вторичные явления, мы должны, тем не менее, констатировать, что присоединение в общих чертах выполнило свою «миссию». То же самое замечание будет к тому же верно, без всякого сомнения, по отношению к другим крупным европейским странам, начиная с России и заканчивая Испанией, то есть для Германии, Италии и даже Англии, принимая все же во внимание специфику ирландского вопроса. Однако в этой группе европейских стран достижения Франции являются одними из самых примечательных, парадигматических, как с точки зрения экономии средств, так изысканности методов и длительности результатов. Целая серия исторических обстоятельств привела к тому, что в итоге оказалось успехом. С XIII века, когда был присоединен Лангедок, и до XVIII века, когда началась интеграция Лотарингии и Корсики, преданность королю представляла наиболее общий способ связи. Эта верность, эта связь обеспечивала на основе преданности, наполовину феодальной, отношения между центром и периферией. Помимо этого, такой способ унификации оставлял существовать в отдаленных провинциях некоторое количество структур, в частности, в форме местных языков и региональных собраний трех сословий, на чем сильно настаивал американский историк Рассел Мэйджор. Старый образ монарха как сеньора-заступника сохранял всю свою силу, даже для тех частей населения, которые были в географическом отношении удалены от Парижа (удалены также от долины Луары), где находились основные очаги централизма. Затем, когда эта династическая преданность начала ослабевать, Французская революция переняла эстафету и дала новую силу интегрирующему централизму с помощью уловки, в частности, гражданства и «добровольного присоединения». Рассмотрите в связи с этим праздник Федерации на Марсовом поле в 1790 году, которым хотели выразить это чувство коллективного согласия.
Поскольку в связи с Французской революцией возник вопрос, я хочу порассуждать о ней «пространно», как предложил Франсуа Фюре, и оценить ее как огромный переворот, который происходил между 1789 и 1880 годами, вплоть до того времени, когда III Республика освятила, наконец, окончательно революционные преобразования, происходившие в недрах нашей нации, вплоть до того времени, когда мы достигли, на определенном этапе нашей истории, необратимых изменений, кажется! XIX век был эпохой, когда периферийные регионы были очень широко подчинены, или, по крайней мере, сплавлены с центром через посредничество префектов с ответным участием в принятии демократических решений; это участие и принятие решений понемногу, скажем так, установились после 1877 или 1880 года. Мужчины и гораздо позднее женщины на периферии получили гражданские права, право голоса, право получать начальное образование, а затем высшее. Светское, бесплатное, обязательное образование стало одним из предметов гордости Республики. Утвердились процессы обмена; у национальных меньшинств частично отобрали их язык или их диалект «в обмен» на гражданство, на принадлежность к французской общности, со всеми вытекающими отсюда благотворными последствиями, которые, как кажется, бесспорны: среди «плюсов» упомянем, опять же повторяясь, участие во власти благодаря праву на голосование и свободе голосования; доступ к просветительской силе образования и к карьере, обеспечивающей продвижение по социальной лестнице; эта карьера, в свою очередь, была обусловлена благодеяниями, которые несло с собой начальное и даже среднее или высшее образование. Компенсировалось ли одно, то есть потеря языка, другим, то есть доступом ко многим «национальным» благам? Пусть каждый сам об этом судит! Но одно можно сказать с уверенностью: многие мужчины и женщины из периферийных меньшинств, будь то фламандцы, бретонцы, окситанцы, баски или корсиканцы, согласились на эту жертву с легким сердцем, это надо признать. По меньшей мере, чувство глубокого разрыва, часто почти совсем отсутствует в народном подсознании. Для многих людей все происходило само собой. Правильно это или неправильно? Историк не может выносить свое суждение по этому поводу, его дело понять, даже констатировать. Сами факты должны говорить за себя.
326
С этой точки зрения два замужества Анны Бретонской могут послужить примером, по меньшей мере, метафорическим. Насильственный брак Анны Бретонки с Карлом VIII. Затем, когда она овдовела, брак по любви с Людовиком XII…