Основным отличием метрики латинских поэтов, начиная с самых ранних и кончая писателями первых веков нашей эры, было то, что кроме строения стиха на основе чередования кратких и долгих слогов (как было у греков), принималось во внимание и ударение, игравшее большую роль в латинском произношении и порою бывшее первенствующим даже в стихах, построенных по квантитативной системе; это видно, например, в трохаических септенариях триумфальных солдатских песенок, сохраненных Светонием в биографии Юлия Цезаря. Особую роль в латинском стихосложении играла и цезура, применение которой, значительно отличающееся от греческой практики, давало иа основе законов живой речи возможность строить стих не только на чередовании долгих и кратких слогов, но и на чередовании ударений, как, очевидно, это было и в прозаической ритмической речи.
Надо сказать, что при выяснении правил построения латинских стихов классического периода можно лишь с чрезвычайной осмотрительностью пользоваться показаниями латинских грамматиков, в большинстве случаев писавших о латинском стихосложении не на основании самостоятельного его исследования, а приспособляя к нему греческие нормы. Отсюда, между прочим, вытекает и непонимание латинскими грамматиками сущности сатурнийского стиха, который они старались уложить в прокрустово ложе греческой метрики [27].
Будь у нас больше остатков римской устной поэзии, мы бы могли, наверное, иметь гораздо больше данных для суждения о ранних формах латинского стихосложения; мы бы могли судить о них, например, на основании тех застольных песен, какие распевались в честь былых героев и об утрате которых горюет Цицерон [28]. Но даже те жалкие остатки народной поэзии, которыми мы располагаем [29], позволяют утверждать, что кроме сатурнийского стиха, существовали и другие формы поэзии, хотя бы трохаический септенарий, о котором мы только что упомянули, но который вовсе не заменил собою исчезавший сатурнийский стих [30], а существовал наряду с ним. Сатурнийский стих был стихом торжественным, применявшимся в ритуальной поэзии, надгробных и посвятительных надписях и т. п. и в поэме Невия "Пуническая война", напоминающей некоторыми из сохранившихся стихов элогии Сципионов; а трохеи были народным размером, живым и веселым. Не исключена возможность, что в устной поэзии применялись и другие формы стиха, но документально подтвердить это невозможно.
Как бы там, однако, ни было, на основании комедий Плавта [31], происходившего не из знати, а из простого народа, мы вправе считать, что римскому народу не были чужды те сложные стихотворные размеры (не говоря уже о ямбах и хореях), какими написаны "кантики" комедий этого драматурга, жившего во второй половине III и начале II в. до н. э. Если бы Плавт целиком заимствовал свою необыкновенно сложную и превосходно разработанную систему стихосложения у греческих драматургов, не имея для нее никакого основания в латинской поэзии, в частности в лирике, мы бы имели пример совершенно невероятного художественного перерождения народа, который, без разработанной стихотворной техники и чуждый квантитативному строению стиха, вдруг не только стал вровень с утонченнейшими греками, слушавшими произведения новой аттической комедии, но даже превзошел их в понимании сложнейшей стихотворной структуры, подобной которой нет в комедиях Менандра. Да и младший современник Плавта, поэт Энний, никак не мог бы сразу привить римлянам понимание греческого гексаметра, не будь для этого подходящих условий в ранней римской поэзии [32].
Поэтому можно считать не подлежащим сомнению то, что к III в. до н. э. у римлян не только существовала обширная поэзия, но было разработано и стихосложение, благодаря чему римские поэты легко восприняли и переработали греческое сложение и, вероятно, даже обогатили его.
Что касается содержания римской поэзии во времена Невия и Плавта, то здесь мы находимся еще в худшем положении, чем щри суждении о ранних формах латинских стихов. Ни от застольных песен (carmina convivalia), о которых было упомянуто выше, ни от плачей по умершим (neniae), о которых упоминает Варрон (фр. 303, изд. Фунайоли), ни от шутливых и язвительных фесценнинов (versus Fescennini), о которых говорит Гораций ("Послания", II, 1, 139 сл.), ни от долитературной ателланы (fabula Atellana) не осталось ровно ничего. Лучше всего можно судить о народной ателлане (или подобной ей драматической импровизации) в позднейшие времена по описанию сценки, разыгранной некими Мессием Цицирром и Сарментом, в стихах 51-69 сатиры 5, книги I "Сатир" Горация [33].
28
«О если бы, —восклицает он в диалоге «Брут» (§ 75), – сохранились те песни, которые, как пишет Катон в «Началах», за много веков до его времени пелись отдельными участниками пиров о подвигах славных мужей!»
30
Так на основании слов Горация считает возможном предполагать Дюбуа (Elizabeth Hickman Du Bois. «The stress accent in Latin poetry». N. Y., 1906, 43 сл.).
31
О драмах Ливия Андроника и Невия мы здесь не говорим, так как от них, кроме разрозненных фрагментов, ничего не дошло.
32
Одним из лучших свидетельств чуткости римского народа к поэтической форме служат наблюдения Цицерона в его «Парадоксах» (III, 26), в диалогах «Оратор» (§ 173) и «Об ораторе» (III, 196). Цицерон говорит, что малейшая ошибка против размера и ритма, допущенная исполнителем, вызывает всеобщее возмущение у зрителей, из которых (замечает Цицерон) мало кто знаком с теорией стихосложения.