Сенека не построил какой-либо единой, внутренне целостной системы; он брал из каждой системы то, что ему казалось наиболее применимым в жизни и не увлекался чисто философскими проблемами, парадоксами и софизмами; это настроение его все усиливалось к концу жизни; в письмах к Луцилию он даже не раз отзывается отрицательно об излишне хитроумных и, по его мнению, неразрешимых вопросах, над которыми философы ломают себе головы: "Ты просишь меня написать тебе, — пишет Сенека, — что я думаю о том вопросе, о котором так много спорят наши друзья: являются ли справедливость, храбрость, благоразумие и прочие добродетели одушевленными существами или нет? Именно такие мелочные рассуждения, дорогой мой Луцилий, и служат причиной того, что про нас говорят, будто мы зря упражняем свой ум на пустяках и проводил время в бесполезных спорах. Я, пожалуй, выполню твое желание и изложу тебе мысли наших философов. Но сам я держусь иного мнения" (письмо 113). В другом письме он отвечает Луцилию на вопрос, что такое софизм и как перевести это слово на латинский язык; здесь Сенека выражается еще резче: "Этими хитроумными вопросами ум играет, но ничего не выигрывает; они снижают уважение к философии и делают ее плоской. Я не запрещаю тебе подчас заниматься ими, но лишь тогда, когда тебе захочется побездельничать" (письмо 111).
Единственной целью, которая достойна мудреца, является нравственное совершенство, — благожелательность, милосердие, незлобивость и спокойствие духа; идеал Сенеки — абстрактный гуманизм, в котором окончательно стерлась специфически римская черта национальной гордости: "Дух человека велик и обширен; он не терпит никаких границ, кроме тех, которые существуют и для него, и для божества. Он не признает своей родиной узкие пределы Эфеса, Александрии или какого-либо еще более обширного города. Его подлинная родина охватывает весь этот мир, это свод, включающий в себя моря и земли" (письмо 102).
Во время своего изгнания Сенека в "Утешительном послании к Гельвии" (гл. 6) пытался внушить ту же мысль своей убитой горем матери, вернее, старался убедить самого себя в том, что философу должно быть безразлично его местопребывание, что "нет такого места изгнания, где люди не поселились бы и не были бы этим довольны"; но в своих эпиграммах, более искренних, чем эти отвлеченные утешения, он говорит иначе.
Из того общечеловеческого абстрактного гуманизма, который Сенека считает необходимой чертой мудреца, вытекают и его общеизвестные высказывания об отношении к рабам; отнюдь не ставя вопроса о возможности уничтожения рабства вообще, Сенека не раз советует видеть в рабе человека, а не "говорящее орудие", каким считал его Катон Старший.
В трактате "О благодеяниях" он посвящает ряд глав III книги (20-28) доказательству того, что "рабство не проникает в человека в целом — лучшая часть его изъята от рабства. Только тело его подневольно и принадлежит господину, но душа принадлежит самой себе.... Тело является тем, что по воле судьбы отдано во власть господина, он его покупает и продает; внутренняя же сущность не может быть отдана в рабство" ("О благодеяниях", III, 20).
Далее Сенека приводит ряд примеров благородных поступков рабов по отношению к хозяевам: они спасали их от смерти, от доносов, рискуя собственной жизнью и безопасностью; таким образом, верность господину, по мнению Сенеки, является наивысшей доблестью раба; но господин должен постараться заслужить эту верность и привязанность хорошим отношением, помня, что судьба и его может превратить в пленника и раба в чужой стране ("О милосердии", I, 18); о том же говорит одно из писем к Луцилию, в котором Сенека хвалит Луцилия за хорошее обращение с рабами: "Я с радостью услышал от приехавших из твоего дома, что ты живешь в приятельских отношениях со своими рабами — это свидетельствует о твоем уме и хорошем воспитании. Они рабы? Но они люди. Они рабы? Они твои домочадцы. Они рабы? Нет, они скромные друзья. Они рабы? Да, они такие же рабы, как мы сами, и ты поймешь это, если подумаешь, что судьба распоряжается нами так, как ей угодно" (письмо 47).