— Ваше благородие, вроде как вас спрашивают!
Смотритель с улицы заглядывает, а у меня снова порох с полки сдувает. И я опять начинаю заново…
— Барин, Александр Ильич, чего это ты тут на холоде с пистолетом?..
Поднимаю голову — и глазам не верю: Савка. Мой Савка, Клит мой верный, молочный брат, которого я в Антоновку отправил, когда помчался к захворавшему батюшке.
— Вот так встреча. Я же за вами приехал. Думал в Петербург придется гнать, ан нет, вы — тут.
Стою, ничего еще не понимая. В одной руке — пистолет, в другой — серебряная пороховница. Хороший вид.
— Почему — тут?
— Так я же и говорю… — растерялся Савка.
— А зачем?
Вздохнул Савка, пригорюнился. Покачал головой.
— Мамка наша помирает, Серафима Кондратьевна. Проститься очень уж ей с вами хочется.
Слышу все, известия понимаю и запоминаю, а сам на Савку гляжу. Плечистый, разбитной, грамоте обучен… И говорю вдруг, но как бы и не я говорю, а кто-то со стороны:
— Идем.
— Куда? — удивляется Савка. — Собираться в Антоновку надо. Мамка наша помирает, Серафима Кондратьевна. Пока пообедаете, пока лошадок покормим…
— За мной, — говорю. — И ты, смотритель, тоже.
И, избу миновав, прямиком входим в тихую половину. Конно-пионер стихи, у меня, дурака, выигранные, просматривает. Воззрился на нас, голову подняв.
— Вот, — говорю, — моя последняя ставка. Скинь шубу, Савка, себя поручику покажи.
Тот послушно шубу сбрасывает, подбоченивается, ничего не понимая. И конно-пионер смотрит удивленно, тоже ничего не понимая. А я Савку к столу подталкиваю.
— Извольте принять под стихи, что у меня выиграли. Смотритель свидетелем будет.
— Я, милостивый государь, на людей не играю, — сухо объявляет мне конно-пионер.
— Сыграете, — говорю, и все вроде как в беспамятстве. — А коли откажете в сем, пулю себе в лоб пущу на ваших глазах. Пущу, честью клянусь!
…Господи, что творилось со мной, кто объяснит?! Но то, что творилось, видно, на лице моем написано было, а лба я ладонью при этом не прикрывал…
И потому поручик, посмотрев в лицо мое, бросил пушкинские стихи на стол:
— Дарю.
Взбеленился я, аж дыхание пропало.
— Унижений не потерплю! Извольте карты сдать, поручик. На кону — мой Савка и пушкинские стихи.
— Ваши благородия… Ваши благородия… — залепетал тут смотритель, побелев.
Конно-пионер пожал плечами и стал тасовать колоду.
…А я молиться начал, верите? Про себя, конечно, но — искренне, жарко, истово и неистово одновременно. К святой Божьей Матери обращаясь чрез душу, что предстать пред нею вот-вот должна была. «Мамка моя, — шепчу, — меня вскормившая, силою своею налившая меня, упроси Матерь Божью карту мне верную подсказать. Молю тебя, мамочка моя…»
Богохульствую от всего сердца своего. Не жизнь свою спасая — нет-нет, честью клянусь, о жизни не думал! Я пушкинские строфы спасал, мне от души подаренные. Пред ним я тогда себя подлецом ощущал, только пред ним и ни пред кем более. И молил, молил, умолял и молился…
— Извольте карту, поручик.
— Карту?..
…Карту?.. Вспомнил я, сколь часто карту на свою червовую даму заламывал и сколь часто выручала она меня. Но не было у меня более дамы моей червонной, предал я ее, как дружбу Пушкина, как… Как Полин, в конце концов, без влюбленности бешеной девичество ее нарушив. Одна теперь у меня дама осталась, да и та в Антоновке душу свою чистую Богу отдает…
И — будто молния блеснула.
— Дама треф.
Пришла. В третьем ряду пришла…
Пришла!..
— Ваша взяла, Олексин, — усмехнулся конно-пионер.
А я на пол сел, поверите ли? Будто ноги мне подкосили и — без сил совершенно.
— Вина… — выдохнул последним выдохом.
— Не вина тебе надобно, Александр Ильич, — усмехнулся Савка и вышел.
И все молчали. А я сидел. С пустотой в голове.
Савка с баклажкой и оловянной кружкой вошел. Присел подле меня на корточки.
— За мамку нашу, барин.
И налил мне полную кружку. И не вина, а домашнего ерофеича, который каждый год наша мамка готовила. Забористый ерофеич, родной, и выпил я до дна эту кружку.
Выехали мы сразу же, даже перекусывать не стали. На своих лошадях выехали: Савка за мною на паре примчался. И я, признаться, с поручиком конно-пионером даже не попрощался. Не до того мне было, да и не хотелось, признаться.
Савка меня на сено уложил, с боков подгреб его, в тулуп укутал. Но — все молча.
— Ну, родимые!..