История ромеев, 1204–1359

[74] с полною свободою острить и уличать их относительно каждого отдельно рассказа, — тем более, что были еще в живых те люди, на которых они так много налгали. Кстати, приведу одну беседу царя, которую он вел при мне (она может быть полезна и мне при моем труде): «Часто, — говорил он, — будучи сам с собой, дивился я, что так много есть людей, которым, при их безмятежной и ничем невозмутимой жизни, оставалось бы только уважать других и никого не следовало бы ненавидеть; между тем они готовы бранить каждого встречного и с удовольствием острят свои злые, язвительные и обидные языки; и пусть бы что-нибудь подстрекало их выразить свою злость, а то — без всякой причины. Еще больше дивился тем, которые осмеливаются сплетать и бесстыдно произносить лживые ругательства на царей и на патриархов. Но больше всех я дивился тем, которые свои лживые ругательства не затрудняются излагать на бумаге; потому что брань, произносимую одним языком, подхватывает ветер и рассевает по вольному воздуху; а ругательства, начерченные в рукописях и книгах, ложатся тяжелым гнетом на тех, которые подвергаются им, так как написанное получает больше значения и остается в своей силе надолго. Не понимаю и понять не могу, для чего они решаются на это и из-за какой выгоды несутся к таким стремнинам. Если такие лживые ругательства они сплетают для удовлетворения собственной злости, то делают дурно, слишком бесстыдно и, как говорится, на свою голову, так как в своих сочинениях передают времени памятники своей злости. Читателям ведь легко понять, что они вместо того, чтобы говорить хорошее и дорожить истиною, вздумали торжественно выезжать на порицаниях людей, ничем их не оскорбивших, — подобно тому, как если бы кто, имея возможность оставаться на твердой земле и проводить жизнь привольную и безопасную, пустился бы в Атлантическое море, подвергая себя его бурям и непогодам. Кроме того, представляя потомкам за образцы для подражания людей злых, они по доброй воле делаются виновными в погибели первых. Каких же стремнин[75] не заслуживает это преступление их — двойное и даже тройное! Чего они должны были бы как можно дальше убегать и удаляться, как нетерпимого в благоустроенном обществе и противного требованиям здравого смысла, и за что следовало бы им опасаться срама и изгнания из городов, как это бывало у афинян, которые исключали из судейских росписей внесенных туда незаконно и не стоивших права гражданства, за то они охотно принимаются сами, оправдываясь тем, что то же делывалось и прежде и что это не выходит из круга вещей обыкновенных. Ведь люди любят, когда попадаются в преступлении, ссылаться на древние примеры, чтобы оттуда, как из укрепления, выходить на тех, которые стали бы их изобличать. Итак, по этой ли или по другой причине они высказывают ругательства и лгут, в том и другом случае ошибаются. Опять: если — потому, что написанное ими останется надолго, и тогда они слишком далеко уклоняются от цели, так как полагают очень непрочные основания для своих обвинений. Или, быть может, они имеют в виду слух черни, которая находит более удовольствия в порицаниях другим, чем в похвалах, и охотнее читает о том, что было сделано дурного, чем хорошего, хотя бы то сплетено было из большой лжи, а это имело на своей стороне свет истины, и потому составляют так свою историю, чтобы ею на долгие времена потешались люди, передавая ее друг другу из рода в род. Но, верно, не представляют они пред очами ума Судии праведного; не стыдятся и людей, которые умеют судить хорошо и правдиво. — Они вредят не столько тем, кого они порицают, сколько сами себе, потому что люди здравомыслящие, составив о них дурное понятие, которое стоит всяких порицаний, всегда будут иметь их на дурном счету; а Бог, блюститель правды, отплатит им тягчайшим наказанием за их язык. Случается иногда и то, что по незнанию дела и незнакомству с событиями, о которых от кого-либо слышали, прежде чем исследовать, имеет ли слышанное достоверность и согласно ли с истиною или же выходит из ее пределов, — прямо передают это письмени и памяти, обвиняя то, что невинно, и рассказывая то, чего не было, да не могло и быть; в этом роде известны нам идеи Платона и трагелафы

74

Т. е. Андронику старшему, о котором Григора говорит, что он имел πολύν τὴν σύνεσιν. Такой отзыв и идет гораздо более к Андронику старшему, при котором Григора пользовался особенным значением, нежели к младшему. Но о каких историках здесь дело идет или к кому особенно относится обличительная речь имп. Андроника, это по ее содержанию определить нелегко; разве разуметь здесь Георгия Пахимера, который в последней части своей истории говорит о делах Андроника старшего, по-видимому, но с большим расположением к этому императору и который свой труд кончил в его царствование, на 80-м году его жизни, как сам свидетельствует (кн. 13, гл. последн.). Ducang.

75

Здесь не мешает припомнить знаменитую Тарпейскую Скалу у древних римлян, с которой многие имели несчастье быть брошены стремглав.