Последним событием княжения Калиты был поход против смоленского князя Ивана Александровича. Этот князь, по-видимому вступивший в союз с Гедимином Литовским, оказался непокорным хану данником, и Узбек послал на Смоленск татарское войско с воеводой Товлубием, приказав соединиться с ним северо-восточным русским князьям. Действительно, князья Рязанский, Суздальский, Ростовский, Юрьевский и некоторые другие привели свои отряды; но Калита не пошел сам, а послал московскую рать с двумя воеводами. Соединенное ополчение ограничилось опустошением окрестностей Смоленска и, не взяв города, воротилось назад. Калита, очевидно, не так усердствовал в этом случае, как против своего соперника Александра Тверского. А может быть, он не пошел лично в поход по причине тяжкой болезни. Вслед за тем он скончался (31 марта 1341 г.), приняв перед смертью пострижение и схиму; его погребли в созданном им храме Михаила Архангела.
От Ивана Калиты дошло до нас два духовных завещания, впрочем по времени относящиеся не к концу, а к началу его двенадцатилетнего великого княжения. Такие завещания, по-видимому, составлялись им перед каждой поездкой в Орду; ибо эти поездки, кроме долгого пути, исполненного всяких лишений, представляли опасности и от изменчивого расположения ханов, так что ни один русский князь не мог быть уверен в своем благополучном возвращении. В помянутых завещаниях Калита делит свою землю между тремя сыновьями: Симеоном, Иваном и Андреем. Старшему он отказывал лучшую часть земли с наиболее значительными городами, Можайском и Коломной, Ивану — Звенигород и Рузу с волостями, Андрею — Серпухов и Лопасню, также с волостями, и еще некоторые волости супруге своей Елене с меньшими детьми (девочками); но она скончалась восемью годами прежде его. Кроме волостей и доходов, великий князь делит между ними и свои одежды, утварь и украшения, как то: золотые цепи, пояса, унизанные жемчугом и дорогими каменьями, золотые чаши и ковши, серебряные блюда и чарки, шубы из дорогих тканей с соболиной подкладкой, с жемчужными наплечниками и с нашитыми металлическими бармами, шапки с золотым верхом, мониста, кольца, ожерелья и прочее. Не забывает завещатель и о церквах, которым приказывает раздать сто рублей и часть рухляди священникам; причем владимирскому Успенскому собору отказывает какое-то «блюдо великое о четыре кольца». Три сельца он отказывает на церковь в «поминание» о своей душе.
Грамоты бросают свет и на государственные понятия, и на домашнее хозяйство московского князя, которого уже ближайшее потомство стало называть «собирателем Русской земли». С одной стороны, мы видим как бы все ту же удивительную систему, все то же дробление земли между сыновьями. Но, всматриваясь ближе, замечаем уже значительную разницу с прежней системой. Во-первых, младших сыновей, жену и дочерей великий князь приказывает старшему сыну, чтобы он был им печальник, то есть отдает их под его покровительство. Во-вторых, сам раздел земли устроен так, что младшим братьям трудно выйти из повиновения у старшего. Их уделы не представляют особых, сколько-нибудь округленных владений; их волости отчасти окружены владениями старшего брата, отчасти перемешаны с ним. Наконец, уделы их довольно незначительны в сравнении с его частью. Притом они назначены только из собственных, наследственных волостей. Город Москва хотя и отказан в общее владение всех трех братьев, но, конечно, государем его был старший из них, а младшие пользовались каждый своей «третью», то есть третьей частью известных доходов. Затем к старшему должны были перейти вся область Переяславля-Залесского и все дальние приобретения в Поволжье; ему же предоставлялось добыть себе от хана ярлык на великое княжение Владимирское. Следовательно, в Московском княжестве того времени уже начинается заметный переход к единодержавию. В том же завещании находим любопытное указание на отношение бояр к князьям. Калита упоминает об одном боярине (Бориско Ворков), которому пожаловал село, купленное в Ростовском уезде, и делает такое распоряжение: если боярин останется служить кому-либо из сыновей, то село оставить за ним; а если не останется, то село у него отнять. Следовательно, бояре по-прежнему были вольны в своей службе; но князь жалует им земли только под условием этой службы[8].
8
Соф., Воскр., Никон., Степ. Кн. Татищев. Две духовные Калиты в СГГ и Д. I. № 21 и 22. Г. Полежаев время второй грамоты относит к 1331 г. («Московское княжество в первой половине XIV в.». СПб., 1878). От Ивана Калиты дошли до нас еще две маловажные грамоты: одна, данная вместе с новогородскими посадником и тысяцким на Двину, предоставляет «Печерскую сторону» в ведение какого-то Михаила, а другая освобождает печерских сокольников от даней и повинностей (Акты Археогр. экспед. I № 2 и 3). Во второй грамоте Иван Данилович называет себя «князь великий всея Руси». О покупке Калитой городов Углича, Белозерска и Галича упоминается в завещании Димитрия Донского; если мы и после того встречаем в тех городах туземных князей, то Соловьев с вероятностью объясняет это тем, что Калита при покупке оставил им часть владетельных прав (Ист. Рос. Т. III, прим. 417). «Събрателем Русской земли» Калита назван в Слове о житии и преставлении Димитрия Донского (Воскр. лет.). О прозвании Ивана Калитой см. у Карамз. к т. IV, прим. 321. Бестужев-Рюмин справедливо сомневается в толковании Карамзина, что Иван носил при себе мешок с деньгами для раздачи бедным; скорее прозвание Калитой употреблено в переносном смысле, то есть означает, что он копил деньги. Рус. ист. Т. I. С. 393. Однако древнерус. книжное сказание принимает это прозвание в благотворит, смысле: «бе бо милостив зело и ношаше при поясе калиту всегда насыпану сребрениц и куде шествуя даяше нищим сколько вымется» (Веселовского «Разыскания в области рус. духовного стиха» Сб. АН. XLVI. 104). Что калитой назывался большой кошелек, носимый на поясе, на это ясно указывает также и Духовная грамота Димитрия Донского, в которой упоминается «пояс золот с калитою, да с тузлуки».
Сбивчивое известие о приезде к Ивану боярина Родиона Нестеровича у Карамзина. Т. IV, прим. 324. По этому сказанию боярин Акинф изображается местником Родиона, отъехавшим из Москвы в Тверь. Но по Никонов. летописи он был во главе тех бояр великого князя Андрея Александровича Городецкого, которые после его смерти отъехали прямо в Тверь, желая, конечно, служить его преемнику на великом княжении Михаилу Ярославичу. Неправдоподобное столкновение Акинфа с Родионом см. у А. И. Маркевича «О местничестве». Киев, 1879. Ч. I. С. 175–178. Об утеснении Ростова Василием Кочевою и Миняем говорится в житии св. Сергия (Никон, лет.). Об основании Успенского собора в житии св. Петра. Из пособий для истории главных кремлевских храмов Москвы укажу: «Путеводитель к святыне и достопамятностям Москвы» — архимандрита Иосифа. Изд. 5-е. М., 1878. «История, описание Московского Успенского собора». М., 1880. «Московский Архангельский собор» — протоиерея Лебедева. М., 1880. Сей последний в конце своей книги отстаивает известия о первоначальном погребении в Архангельском соборе московских князей Даниила Александровича и сына его Юрия. Относительно первого выше мы заметили о несостоятельности такого мнения. Но относительно второго князя едва ли может быть сомнение: известие о его погребении в летописях (Никонов, и Воскресен.) отличается такой точностью и такими подробностями, которые не могли быть выдуманы. «Положили его в церкви Архангела Михаила на десной стране: бе же на погребении его митрополит Петр и архиепископ новгородский Моисей и ростовский владыка Прохор, и рязанский владыка Григорей, и тверской владыка Варсунофий; погребен же бысть в первую суботу святаго поста». Заслуживает внимания еще известие этих летописей о том, что тело замученного в Орде Михаила Ярославича Тверского, будучи привезено в Москву, в 1319 г. погребено было «в церкви Святаго Спаса в монастыре». Это противоречит известию тех же летописей и Степенной книги, по которому, как мы видели, устроение придворного Спасопреображенского монастыря принадлежало Ивану Калите, в 1330 г. Такое противоречие стараются объяснить тем, что Калита построил каменную церковь Спаса и только перевел сюда из Данилова архимандрию, а что монастырь существовал и прежде при Спасском деревянном храме (см. «Новоспасский монастырь» архим. Аполлоса. М., 1843). Очень может быть, что Смоленский поход 1340 г. находился в связи с враждебными отношениями брянских князей к своим родичам князьям Смоленским. Вражда, конечно, происходила из-за волостей, и брянские князья вмешивали в нее татар. Так, в 1333 г. брянский князь Димитрий вместе с татарами ходил на того же смоленского князя Ивана Александровича, своего родного или двоюродного брата, и после нескольких битв заключил с ним мир (Никон.). Во время Смоленского похода 1340 г. князем Брянским является двоюродный брат Ивана Александровича Глеб Святославич. Вслед за этим неудачным походом, 6 декабря того же года, то есть в самый Николин день, брянцы («злые крамольники», по выражению летописи) сошлись вечем; вывели своего князя Глеба из церкви Св. Николы и убили (Воскр., Никон., Новгород. IV, Тверск.). Во время этого события в Брянске случился митрополит Феогност, но не мог укротить мятежников (как тридцать лет назад митрополит Петр в подобном же случае). К мятежу, вероятно, возбуждал брянцев кто-либо из родственников Глеба, домогавшийся его удела. Ожесточенная борьба из-за волостей между князьями Восточной Руси и огрубение нравов под варварским игом проявились в ту эпоху неоднократными убийствами родственников. Так, в предыдущем году козельский князь Андрей Мстиславич был убит своим племянником Василием Пантелеевичем. А в том же 1340 г. рязанский князь Иван Коротопол, возвращаясь из Орды, встретил дорогой своего двоюродного брата Александра Михайловича Пронского, который отправлялся с выходом в Орду. Коротопол схватил его, ограбил, привел пленником в свою столицу и там велел убить. Этот случай сверх того представляет нам обычный в те времена пример перехватывания на дороге князей, отправлявшихся в Орду, их соперниками. Летописи нередко сообщают известия о подобных случаях. Так, в 1304 г., когда Юрий Московский и Михаил Тверской спешили в Орду хлопотать о ярлыке на великое княжение по смерти Андрея Городецкого, то Юрия тверичи хотели перехватить на дороге в Суздале; но он успел пройти в Орду другим путем. Затем, когда в 1324 г. тот же Юрий Московский из Новгорода отправился в Золотую Орду и, по-видимому, с выходом, то на реке Урдоме (Ярослав, области) его перехватил Александр Михайлович, брат Димитрия Тверского, получившего тогда ярлык на великое княжение; у Юрия была отнята его казна, и сам он едва спасся бегством (в Псков). Калита посылал однажды перехватить на дороге в Орду своего непокорного зятя Василия Давидовича Грозные Очи; но ярославский князь отбился от московского отряда, состоявшего из 500 человек, и благополучно съездил к хану Узбеку. Соловьев правдоподобно объясняет такие случаи тем, что старшие князья «хотели одни знать Орду, т. е. собирать дань и отвозить ее к хану» (Ист. Рос. Т. III. С. 296. Изд. 3-е). Кроме того, не пустить в Орду соперника значило помешать ему повернуть милость хана на свою сторону и получить ярлык на какой-либо старший стол. Но любопытно, что Узбек, по-видимому, сквозь пальцы смотрел на подобные случаи. Великие князья старались также мешать непосредственным политическим сношениям Новгорода с Золотой Ордой; так, Михаил Ярославич Тверской, в то время великий князь Владимирский, в 1316 г. перехватил на дороге новгородское посольство, отправлявшееся к Узбеку.