9 мая в третьем часу ночи со двора королевича вышло человек пятнадцать его людей пеших, подошли к стрелецкому сотнику, стоявшему на карауле, и начали просить, чтоб он отпустил с ними стрельцов, а они идут за Белый город за Тверские ворота: сотник послал сказать об этом голове, голова отказал, и тогда немцы начали стрельцов колоть шпагами и многих переранили. Того же числа к стрельцам, стоявшим на карауле у Тверских ворот, подъехали на лошадях и пришли пешком немцы, человек с тридцать, хотели силою проломиться в ворота, караульные не пускали их, тогда немцы стали в них стрелять из пистолетов, шпагами колоть и ворота ломать; на крик караульных прибежали другие стрельцы и заставили немцев бежать от ворот. Один из немцев был взят в плен; но когда стрельцы привели его в Кремль и поровнялись с собором Николы Гостунского, то от королевичева двора прибежали пешие немцы и начали стрельцов колоть шпагами, одного убили до смерти, шесть человек ранили и немца у них отбили. 11 числа был у королевича Петр Марселис и говорил: «Вчерашнюю ночь учинилось дурное дело; жаль, потому что от такого дела добра не бывает». Королевич отвечал: «Мне всех людей не в узде держать, а скучают они оттого, что здесь без пути живут; я был бы рад, чтоб им всем и мне шеи переломали». Марселис: «Вам бы подождать и лиха никакого не мыслить, которые люди на дурное наговаривают, тех бы не слушать; а кто так сделал, сделал дурно». Королевич: «Хорошо тебе разговаривать! Ты дома живешь, у тебя так сердце не болит, как у меня; хотят послов отпустить, а меня царское величество отпустить не хочет». Когда Марселис уходил от Вальдемара, то встретил его чашник королевичев, отвел в сад и сказал: «Слышал ли ты, какое несчастье вчерашнюю ночь сделалось? Хотел королевич из Москвы уехать сам и у Тверских ворот был; а знали про это дело только я да комнатный дворянин, послы про то не знали; королевич взял с собою запоны дорогие да золотых, сколько ему было надобно. В Тверские ворота их не пропустили; хотели они от Тверских ворот воротиться назад и пытаться в другие ворота, но стрельцы королевича и дворянина поймали, у королевича шпагу оторвали, били его палками и держали лошадь за узду, тогда королевич вынул нож, узду отрезал и от стрельцов ушел, потому что лошадь под ним была ученая, слушается его и без узды. Приехавши на двор, королевич сказал мне, что мысль не удалась, комнатного его дворянина стрельцы ухватили, но он не хочет его выдать. Сказавши это, королевич взял шпагу да скороходов человек с десять, выбежал из двора и, увидав, что стрельцы ведут дворянина, бросился на них, убил того стрельца, который вел дворянина, и, выручив последнего, возвратился домой». Марселис, выслушавши чашника, пошел опять к королевичу и начал ему говорить, что он это сделал не гораздо; если б ему удалось уйти из Москвы, то он, Марселис, погиб бы от царской опалы, стали бы подозревать, что он знал о побеге. Королевич отвечал: «Большой был бы я дурак, если б об этом деле сказал тебе или другому кому, кроме тех, кого с собой взял». Марселис: «Что-то подумает царское величество, когда узнает, что вы такое дело дерзостно учинили?» Королевич: «Я царскому величеству приказывал, что хочу это сделать и, кто меня станет держать и не пропускать, того убью. И вперед буду о том думать, как бы из Москвы уйти, а если мне это не удастся, то есть у меня иная статья». Из последних слов Марселис заключил, что не хочет ли королевич над собою чего-нибудь сделать, не опился бы смертоносным зельем, и, слыша про такое дело, Марселис не смел царскому величеству не известить, чтоб вперед от него в гневе не быть. 12 числа сам королевич объявил боярину князю Сицкому, что он хотел уехать за Тверские ворота и убил стрельца. Царь, услыхавши об этом признании, послал сказать послам королевским, что и простым людям такого дела делать не годится и слышать про него непригоже, а ему, царю, слышать про это стыдно, и королю Христиану такое дело не честно. Послы отвечали, что у них с королевичем было улажено ехать из Москвы явно, днем, всем вместе, и если бы что случилось, то не от них, а от напрасного задержанья. Если же королевич поехал один, ночью, тайком, то им до него дела нет.
13 мая королевич прислал царю новую просьбу об отпуске, клянясь, что никогда не переменит веры и, следовательно, жить ему больше незачем. Царь отвечал ему выговором, что он, Вальдемар, за такую его любовь и ласку отплатил таким непригожим делом, о котором скоро будет толк у бояр с послами королевскими. Королевич отвечал, что вина этого дела на тех, которые без всякой причины насильство чинят, и повторял просьбу от отпуске. Призвали послов королевских и требовали, чтоб они вместе с королевичем дали письмо за своими руками и печатями и поцеловали крест, что дело о браке королевича с обеих сторон полагается на суд божий и вперед царю с королем быть в крепкой братской дружбе и любви, и в ссылке навеки неподвижно, после чего королевич и послы будут отпущены в Данию; вечному же докончанию быть по договору царя Иоанна с королем Фридрихом. Послы отвечали: «Если главное дело, свадьба королевича, стало, то нам никакого другого дела делать и закреплять мимо королевского наказа нельзя, хотя бы нам пришлось и десять лет еще прожить в Москве». После этого на несколько просьб об отпуске дан был ответ, что нельзя отпустить без обсылки с королем Христианом, «и когда король отпишет, то мы, великий государь, выразумев из его грамоты, с вами и делать станем, как о том время покажет». Королевич писал, что соседние государи, польский и шведский, принимают участие в его беде, не будут равнодушно смотреть на его плен, ему отвечали: «Мы, великий государь, над вами с приезда до сих пор ведем честь государственную большую, и вам непригоже было писать, будто вы в плену находитесь, мы отпускать вас никогда не обещались, потому что отец ваш прислал вас к нам во всем в нашу государскую волю, и вам, не соверша великоначатого дела, как ехать?»
Прошел май, июнь, половина июля в бесполезных просьбах королевича и послов об отпуске, в бесполезных ежедневных увещаниях королевичу креститься в православную христианскую веру, в бесполезных спорах о вере придворного проповедника королевича с русскими и греческими духовными. 19 июля вяземский воевода, князь Пронский, прислал в Москву священника Григория из села Большого Покровского. Священник этот объявил следующее: 15 июля приехал из-за рубежа в село Большево сын его с двумя беглыми людьми, Тропом и Белоусом: эти Троп и Белоус сказали ему, попу Григорью, что были они в Смоленске и сведали про государево дело: пришли из Москвы от королевича датского смолянин Андрей Босицкий (или Басистой) сам-друг с Михайлом Ивановым и принесли грамоты. Басистов по дружбе прочитал грамоты им, Тропу и Белоусу; в грамотах писано к воеводе смоленскому о том, можно ли Андрею Басистову верить, что он датского королевича из Москвы проведет в Литовскую землю проселочными дорогами. При них, Тропе и Белоусе, в Смоленске допрашивали мещан лучших людей, мещане воеводе сказали и сказку про Басистого за руками дали, что ему верить можно, и смоленский воевода писал датскому королевичу в Москву, чтоб он Басистову верил. Получивши это известие от вяземского воеводы, в Москве велели попу Григорию опознавать Андрея Басистова тайным образом, а для того, чтобы Басистов не узнал попа, последнему убавили бороды и выстригли усы с обеих сторон. 31 июля поп Григорий поймал Басистова и привел в Посольский приказ. Государь велел тотчас же боярину Федору Ивановичу Шереметеву и думному дьяку Львову Басистова расспрашивать и пытать и на очные ставки с попом Григорьем, с Тропом и Белоусом ставить, чтоб про такое великое воровское дело сыскать допряма. На житном дворе Басистова расспрашивали и пытали: родом сказался он из Вильны, служил козачью службу, а теперь живет в Смоленске и торгует с мещанами; приехал в Москву для своей бедности с табаком, а не для того, чтоб королевича вывести; хотел он вывести ловчего королевича, который посулил ему за это 50 рублей, но солгал, денег не дал, а про королевича он ни от кого и слова не слыхал, и в уме у него того не было, в том его поклепали напрасно. Дали ему две встряски жестокие и пять ударов — повинился: хотел вывесть королевича из Москвы в Смоленск вместе с смольнянином Максимом Власовым, который приехал в Москву уже давно и торгует табаком; уговаривался он вывести королевича с ловчим, сулил ему за это ловчий сто рублей, самого же королевича он никогда не видал; ждал он королевича недели с три и больше, и ловчий ему отказал, что королевичу выехать из города нельзя. Про табак Басистов сказал, что привез в Москву восемь пудов табаку, пуд продал товарищам своим, двоим братьям смольнянам, взял пять рублей, а стоят они теперь на поле с версту или с две от Москвы; два пуда табаку у него украли, а пять пудов спрятал на Ходынке в лесу, закопал в землю. Сейчас же отправили стрельцов схватить литву с табаком, и стрельцы привели пять человек — смольнянина Максима Власова, товарища Басистова, и четверых дорогобужан, прятались они с табаком в гумнах против Бутырок, в деревне князя Репнина. Власов с пытки сказал, что слышал от Басистова о выводе королевича из Москвы, но сам в той думе не был. После этого Басистова снова допрашивали: «Смоленский воевода Мадалинский что с ним приказывал и король с панами радными про то знают ли?» Басистов отвечал: «Мадалинский мне приказывал, чтоб я всей Речи Посполитой сделал добро — королевича в Литву проводил, чтоб вперед из-за королевича литовским гонцам в Москву не ездить через их имения и убытка королевской казне и им не делать, а король и паны радные о том не знают». Потом Басистов признался, что с ловчим королевичевым свел его немец Захар, сткляничный мастер, да зять его Данила.