Магистратские члены притесняли торговых людей; фискалы из купечества мало помогали. Мы видели, как Нестеров жаловался на нерадение фискалов в провинциях. Но другие фискалы позволяли себе больше чем нерадение. Нестеров донес об утайке пошлин фискалом Косым. Что это был за человек, видно из следующего письма президента Юстиц-коллегии графа Матвеева к Макарову: «В коллегии Юстиции фискал Косов под надеждою свободы своей великую образу и бесчиние оной же коллегии чинил, что вся коллегия та, паче же иноземцы, за многий себе афронт приняли, якобы коллегия та больше торжищем есть, на что извольте добрую регулу впредь учинить и такие наглости подлых людей в подобострастие привесть. Дело было так: великий государь указал фискала Михайла Косого по делу обер-фискала Нестерова об утайке пошлин, по которому он в Сенате и в коллегии Юстиции обвинен и держан под караулом, отдать на росписку знатным людям. И он, фискал Косов, призван был в коллегию Юстиции для прикладывания руки к росписке; и он, Косов, со изменительным лицем и с криком великим, приблизясь к президентскому столу, ударя во стол рукою, говорил, что он непослушен будет никакому суду до прибытия государя».
Страшное зло, застарелая язва древнерусского общества, было вскрыто сильными мерами преобразователя, и сам он, как ни был знаком с этим злом, не мог не содрогнуться. Тяжелые минуты переживал Петр, когда, возвращаясь из заграничных походов в Россию, вместо отдохновения в кругу людей, которых хотел любить и уважать, должен был испытывать сильное раздражение, получая известия о противозаконных поступках этих самых людей. Тяжелые минуты переживал Петр, когда он узнавал о незаконных поступках самого близкого к себе человека, того, кого он называл «дитею сердца своего» (mein Herzenskind), того, кого он возвысил и обогатил больше всех, кто, следовательно, не имел уже ни в чьих глазах ни малейшего оправдания в своей алчности к обогащению, — когда он узнавал о противозаконных поступках Данилыча.
Сколько мы знаем, впервые негодование Петра против любимца было возбуждено поведением Меншикова в Польше. «Николи б я того от вас не чаял», — писал к нему царь, как мы видели, в марте 1711 года. Отправившись, в турецкий поход, Петр с дороги писал к Меншикову в том же необычном тоне: «Зело удивляюсь, что обоз ваш слишком год после вас мешкает (в Польше); к тому же Чашники (местечко) будто на вас отобраны. Зело прошу, чтоб вы такими малыми прибытки не потеряли своей славы и кредиту. Прошу вас не оскорбиться о том, ибо первая брань лучше последней; а мне, будучи в таких печалях, уже пришло до себя, и не буду жалеть никого». Чем дальше въезжал царь в польские владения, тем сильнее становились жалобы на Меншикова. Светлейший князь оправдывался, писал, что нельзя обращать внимания, если какая безделица и взята у поляков; Петр отвечал ему: «Что ваша милость пишете о сих грабежах, что безделица, и то не есть безделица, ибо интерес тем теряется в озлоблении жителей. Бог знает, каково здесь от того, и нам жадного (никакого) прибытку нет; к тому ж так извольничались, что сказать невозможно, и указов не слушают, в чем принужден буду великим трудом и непощадным штрафом живота оных паки в добрый порядок привесть. О обозе объявляю, что не без лишнего было, ибо сверх вашей указной 1000 порции еще много порций брано на ваших людей, которые, побрав, иные к вам, а кои иноземцы и домой отпущены, в чем адъютант Жуков никакого оправдания ясного не положил, ни указу, почему то делал, не сказывает; что делал по письму Гольцова секретаря, от которого указов без самого Гольца подписи принять было не довелось, для чего ныне он за арестом и розыскивают. Что же вы пишете, что вы послали для обоза своего адъютанта Гопа, и оного я сам наехал недалеко от Алыки — выбирает деньги себе». У Меншикова была при царе сильная покровительница — царица Екатерина Алексеевна; мы видели, как она успокаивала своего старого приятеля письмом из Яворова: «Доношу вашей светлости, чтоб вы не изволили печалиться и верить бездельным словам, ежели с стороны здешней будут происходить, ибо господин шаутбенахт по-прежнему в своей милости и любви вас содержит». Петр мог ограничиться первою бранью относительно поведения Меншикова в Польше; но, возвратясь в Россию, он увидел, что Данилыч и в вверенной его управлению губернии, и в самом парадизе употребляет во зло доверенность царскую. В начале 1712 года, отправляя Меншикова в поход в Померанию, он говорил ему: «Ты мне представляешь плутов как честных людей, а честных людей выставляешь плутами. Говорю тебе в последний раз: перемени поведение, если не хочешь большой беды. Теперь ты пойдешь в Померанию; не мечтай, что ты будешь там вести себя, как в Польше; ты мне ответишь головою при малейшей жалобе на тебя». В то же время голландский резидент Деби доносил своему правительству, что Зотов, один из сыновей Никиты Моисеевича, ревельский комендант, страшно притесняет иностранных купцов и делится добычею с Меншиковым, хотя тот не терпит его и отца его.
В 1713 году началось знаменитое Соловьевское дело, в котором Курбатов столкнулся с старым своим благодетелем, Меншиковым. Мы видели, что Курбатов, задевая сильных людей, донося на них царю, постоянно опирался на сильнейшего из сильных, Меншикова, называя его в письмах к Петру «избранным от бога сосудом, единственным человеком, который без порока перед царем». Чтоб иметь поддержку в Меншикове, Курбатов всячески ему услуживал, был посредником между ним и людьми, нуждавшимися в милости князя и щедро платившими за эту милость; так, в 1704 году он писал к светлейшему князю: «Благодарствуя твое милосердие, Григорий Племянников прислал ко мне в почесть тебе, государю, денег две тысячи рублев, которые ныне до повеления твоего и соблюдаются у меня в палате». Бывали и столкновения у Курбатова с Меншиковым. Так, Меншиков, неизвестно почему, настаивал, чтоб несколько городов и слобод было взято из ведения ратуши и отдано в Сибирский приказ и в дворцовую канцелярию, настаивал, чтоб известное уже нам псковское дело розыскивать с Кириллом Нарышкиным. Курбатов настаивал на противном, писал царю: «Что за причина быть городам в Сибирском приказе? В приказе сборов нет и 100000, в ратуше 1500000; ей-ей, в единособранном правлении всегда лучше бывает». О псковичах писал, что скорее ему живота лишиться, чем таким ворам быть помилованным. Меншиков, узнавши о сопротивлении Курбатова, рассердился, начал называть его своим противником и ругателем. Курбатов испугался и писал к государю: «Всемилостивейший государь! Не дай мне, бедному, погибнуть в нынешнем страхе: уже премилостивейшего моего патрона привели на гнев, от которого, трепеща, ужасаюся. Сотвори, да милостив ко мне будет». Государь помирил их, после чего Курбатов стал еще сильнее услуживать Меншикову. Прибыльщик имел очень широкий, по-нашему, взгляд на средства к этим услугам: мало того что он считал совершенно законным принимать благодарность за дела, прямо говорил царю, что он принимает эту благодарность и другие принимают и должны принимать; так, он писал, что напрасно давать жалованье судьям, судьи люди нескудные, им немало добровольных приношений от приказных дел, причем поставил в пример самого себя, получивши в два года более 600 рублей; мало этого, Курбатов, хлопоча изо всех сил об увеличении казенных доходов, думал, что имеет право распоряжаться прибылью, его трудами полученною, и часть ее употреблять в пользу своего милостивца, в награду за услуги последнего царю! Так, в 1708 году он писал Меншикову: «Получивши я, вашего светлейшества раб, выше о присылке водок повеление, изготовил их как мог с поспешением и послал их к вашему светлейшеству в сулеях. А денег за те водки, во что оне стали, у господина Кузьмы Думашева я брать не велел для того, что оне, водки, из прибыльных денег строены, денег этих прежде в ратуше не бывало, и в помощь ратушским окладным доходам припложено их многое тысяч число, которое всегда может причитаться вашего светлейшества к усмотрению, для того что чрез ваше, премилостивейшего нашего патрона, к всемилостивейшему государю доношение к той работе я, убогий, определен и впредь к тебе, государю, посылать со всяким усердием готов не точию такое, как ныне, число малое, но сколько на весь вашего светлейшества дом потребно за ваши к всемилостивейшему государю услуги». Мы видим здесь, как прибыльщик приучает любимца государева смотреть на казенные деньги, как на свое; Меншиков велит на строение водок взять деньги у своего управителя; Курбатов говорит ему: зачем эта трата? Вся прибыль, сделанная мною казне, к услугам вашего светлейшества, потому что благодаря вам я получил возможность сделать эту прибыль и потому что вы оказали такие важные услуги государю! Зато, когда нужно было Курбатову насильно притянуть в ратушу способного человека, он обращался за помощью к сильному любимцу: казанец, гостиной сотни Микляев был несколько лет в ратуше бургомистром, потом отпущен и жил в доме своем лет пять; Курбатов вспомнил об нем как о человеке способном и царским указом определил его опять бургомистром в ратушу и послал приказание ехать в Москву; но казанский комендант Кудрявцев отвечал, что он определил Микляева в Казани к кожевенным заводам. Курбатов сейчас письмо к Меншикову: «В Казани можно б к таким делам выбрать и других, довольно там купецких людей нарочитых, а в бургомистрах быть не всякий может, Микляев к ратуше кому делу человек привычный, и в ратуше он необходим; умилосердись, повели Микляева отпустить в ратушу без задержки; он сделал это нарочно, не хотя служить; ей-ей, притворно это с ним сделано, или по дружбе, или для его богатства; паки молю тебя, государя, ей-ей, доношу тебе по самой нужде, ей, выбрать некого».