Лихоимство и казнокрадство пронизывали весь правительственный аппарат до низших слоёв. Население облагалось такими поборами, что даже воры бросали свой промысел, не желая отдавать львиную долю добычи местной администрации.
Подобное положение вызывало резкий протест населения, причём в первую очередь приходилось считаться с мнением торгово-промышленных кругов, приобретавших всё больше веса в общественной жизни, и рядового провинциального помещика, сплошь и рядом зависевшего в своих хозяйственных делах от произвола канцелярских крючкотворов. Между тем никакого контроля, по существу, не было. С учреждением министерств в 1802 году они были поставлены под контроль Сената, но это учреждение, в течение всего XVIII века пресмыкавшееся перед многочисленными временщиками, уж не имело достаточного авторитета для суждения хотя бы об общих министерских отчётах. К тому же, по словам Сперанского, «из самых сих отчётов усмотрено было, что все разрешения министров и все их меры принимаемы были не иначе как по докладу и совершены высочайшими указами, на указы же постановлением 1803 года воспрещено было Сенату делать примечания». В целях контроля создали специальное ведомство, но, как заявил первый государственный контролёр барон БДЗ.Кампенгаузен Батенькову, он «искренно желал учредить в России контроль и завёл только путаницу, мелочные придирки, необъятное множество бумаг».
О том, что III Отделение всерьёз относилось к поставленной ему в области контроля задаче, свидетельствует дошедшая до нас переписка директора канцелярии Отделения МЯ.Фока с Бенкендорфом во время пребывания последнего на коронации в Москве. Рассуждая о внутренних непорядках, Фок в письме от 17 сентября 1826 года говорит: «…городское управление должно знать законы и быть столь же беспристрастным, как они. Да это, скажут, план республики de Mortis. Положим, так, но это не причина отказываться от совершенствования полицейского управления».
В следующем письме он соглашается с ходящими в городе слухами: «Бюрократия, говорят, это гложущий червь, которого следует уничтожить огнём или железом; в противном случае невозможны ни личная безопасность, ни осуществление самых благих и хорошо обдуманных намерений, которые, конечно, противны интересам этой гидры, более опасной, чем сказочная гидра. Она ненасытна; это пропасть, становящаяся всё шире по мере того, как прибывают бросаемые в неё жертвы… Начатые с этою целью преследования настолько же полезны, насколько и необходимы; в этом все согласны…»
Впрочем, старый служака, имевший и время, и случай познакомиться с работой бюрократического механизма, смотрел на возможность успеха начатой кампании довольно скептически. «Подавить происки бюрократии, – замечает он в одном из писем, – намерение благотворное: но ведь чем дальше продвигаешься вперёд, тем больше встречаешь виновных, так что, вследствие одной уж многочисленности их, они останутся безнаказанными. По меньшей мере, преследование их затруднится и неизбежно проникнется характером сплетён».
Всемерно возвеличивая принцип единодержавия, верховная власть опиралась на поддержку не только столичной аристократии и крупного землевладения, заинтересованного в сохранении своих сословных привилегий, но и на всю массу рядового дворянства. И в борьбе против бюрократии, как бы узурпировавшей её права, натолкнулось на глухое противодействие той же рядовой дворянской массы, жадно бросившейся в результате оскудения поместного хозяйства на ступени чиновной лестницы. Бороться с системой оказалось невозможным, наоборот, она разворачивалась всё шире и шире. В желании поставить предел бюрократическим аппетитам, правительству пришлось прибегнуть к старым, дедами завещанным приёмам – ревизиям. Зато последних стало много. По дорогам Российской империи понеслись залихватские тройки, унося молодых людей в жандармских мундирах или голубых воротниках; в подорожных было прописано, что едут они «по особенной надобности». Ревизор стал бытовым явлением николаевской России.