«Для всякого, начинающего сознавать свой долг перед родиной интеллигента, кто бы он ни был — крестьянин ли, Желябов или князь Кропоткин,— всегда был и будет наиболее мучительным вопрос: куда идти? Этот вопрос стоял и. перед нами. Марксизм торжествовал тогда победу, но посмотрите, сколько в ней было призрачности. Чем победил марксизм народничество? Он перенес всю умеренность культурной работы из деревни в город. Таковы, по крайней мере, были первые шаги наших экономистов с их кружками для развития рабочих, с их пропагандой на почве нужд фабричных.
Стачки 1896 года открывают новую эру — более широкой пропаганды и агитации, а столкновения с полицией ставят вопрос политический... Создавалась иллюзия, что вот, наконец, наши заграничные домоседы стряхнут с себя гнет безвременья, чтобы пойти в унисон с нами... Но это была только иллюзия... хотя мы еще долго продолжали верить, что из «Искры» возгорится пламя. Наши заграничные марксисты слишком одряхлели за 15 лет безвременья. Статья Веры Засулич поразила нас своим безверием и благонамеренностью... «Искра» забилась в тупой угол ортодоксии, увлекая за собой всю социал-демократию. Апофеозом этого торжества на собственной логике был II съезд... Теперь мы, пережившие все муки родов нового революционного течения, с полным правом можем сказать: социал-демократический период кончился, наступил период социально-революционный». Каляев желал
Видеть лишь свободы блеск пурпурный,
Рассеять мрак насилья вековой,
И, маску лжи сорвав с лица злодея,
Вдруг обнажить его смертельный страх
И бросить всем тиранам, не робея,
Стальной руки неотразимый взмах...
К этому времени относится увлечение учением Ницше, Каляев считал его чрезвычайно революционным из-за презрения к страданию, презрения к настоящему ради создания будущего. Каляев непроизвольно совместил ницшеанство с воинствующим социализмом:
Христос, Христос! Тернисты все пути,
Идущие на мрачную Голгофу,
Наш стон не слышен Богу — Саваофу.
Ах, сколько жертв еще нам принести?..
По рекомендации Брешко-Брешковской Каляев едет в Женеву, где становится членом «Боевой организации» партии социалистов-революционеров. Это было при Плеве. Организованный террор, начатый Гершуни, вступал во вторую фазу. Впервые после «Народной воли» заговорил динамит.
Каляев принимает участие в первом покушении на Плеве. Он был сигнальщиком. Тогда покушение не удалось.
По заданию «Боевой организации» Каляев по подложному паспорту крестьянина Подольской губернии Иосифа Коваля получает патент на торговлю табачными изделиями. Он снимает угол на Фонтанке, наблюдая за домом Плеве. День Каляев проводил на улице, ходя с папиросным лотком, ночью спал, не раздеваясь, в грязной, забитой людьми и клопами комнате. «Не смейтесь,— писал он в одном из писем,— бывало хуже, чем об этом можно рассказать, душе и телу; холодно, неприветливо и безнадежно за себя и за других, за всех нас, дальних и близких».
Так Каляев прожил два месяца.
Распорядок Плеве был изучен. Решено приступать к покушению. Как ни настаивал Каляев, первым метальщиком назначили Сазонова. Каляев должен был бросать бомбу, если первая не взорвется. Но Сазонов опоздал на несколько минут, и Швейцер не успел передать ему бомбу. Только у Каляева была бомба. С нею он вышел на Измайловский проспект и увидел Плеве. Но бросать бомбу Каляев не стал. Он прошел мимо министра и бомбу отдал Швейцеру. Каляев в данном случае подчинялся плану, разработанному комитетом, партийной дисциплине.
Наконец, в июле Плеве убили. Бросал бомбу Сазонов. Каляев написал стихи:
Замер в немом смятеньи гранит,
Волны все мчатся, волна волну гонит.
Скоро девятый вал набежит,
Крепость насилья в волнах похоронит...
Он уехал за границу. Там Каляев познакомился с Михаилом Гоцем, обретя себе непосредственного учителя. Обратимся к запискам Бориса Савинкова:
«Гоц, тяжко больной, уже не вставал с постели. Лежа в подушках и блестя своими черными, юношескими глазами, он с увлечением расспрашивал меня о всех подробностях дела Плеве. Было видно, что только болезнь мешает ему работать в терроре: он должен был довольствоваться ролью заграничного представителя «Боевой организации»... На самом деле она была важнее. Не говоря уже о том, что и Гершуни, и Азеф советовались с ним о предприятиях, мы на работе в России непрерывно чувствовали его влияние. Азеф был практическим руководителем террора, Гоц — идейным. Именно в его лице связывалось настоящее «Боевой организации» с ее прошедшим. Гоц сумел сохранить боевые традиции прошлого и передать их нам... Его значение для «Боевой организации» трудно учесть: он не выезжал в Россию и не работал рука об руку с нами. Но, мне думается, я не ошибусь, если скажу, что впоследствии его смерть была для нас потерей не менее тяжелой, чем смерть Каляева».
Именно Гоцем был предложен устав «Боевой организации», где говорилось:
«Цель «Боевой организации» заключается в борьбе с существующим строем посредством устранения тех представителей его, которые будут признаны наиболее преступными и опасными врагами свободы. Устраняя их, «Боевая организация» совершает не только акт самозащиты, но и действует наступательно, внося страх и дезорганизацию в правящие сферы, и стремится довести правительство до сознания невозможности сохранять далее самодержавный строй. Кроме казней врагов народа и свободы, на обязанности «Боевой организации» лежит подготовка вооруженных сопротивлений властям, вооруженных демонстраций и прочих предприятий боевого характера...»
Комитет «Боевой организации» составляли Азеф, Швейцер и Савинков.
Швейцер под видом грека снял в Париже квартиру. Там же поселились младший брат Азефа — химик и Дора Бриллиант. В этой квартире изготовлялся динамит.
Дора Бриллиант выросла в еврейской купеческой семье. Училась в херсонской гимназии, потом на акушерских курсах. В эсеровской партии с 1902 г. Своим фанатизмом убивать поражала даже товарищей. В Петропавловской крепости стала заговариваться и в 1907 г. умерла.
Комитет решил организовать одновременно три покушения на местных генерал-губернаторов: в Петербурге — на Трепова, в Москве — на великого князя Сергея Александровича и в Киеве — на Клейгельса. «Боевая организация» состояла в то время из Азефа, Швейцера, Боришанского, Доры Бриллиант, Дулебова, Савинкова, Каляева, Моисеенко, Ивановской и Леонтьевой.
Татьяна Леонтьева, дочь якутского вице-губернатора, не миновала эсеровской романтики. Ее тоже готовили к покушению: на одном из придворных балов, где она должна была изображать продавщицу цветов, Леонтьевой следовало выстрелить в царя.
Вспоминает один из руководителей охранного отделения А. Герасимов:
«Наблюдения навели нас на дальнейшие следы: одно из подозрительных лиц принесло таинственный чемодан на квартиру некоего высокопоставленного лица, вращавшегося в знатном обществе при дворе, и оставило там этот чемодан для передачи племяннице этого лица, молодой девушке Татьяне Леонтьевой. Я не знал содержимого чемодана, в нем могли быть и невинные вещи, но я должен был сам в этом убедиться.
Полицейский офицер, которого я туда направил, вернулся с пустыми руками. Высокопоставленный хозяин квартиры возмущенно возражал против полицейского обыска в его квартире; мой офицер был обескуражен и вынужден уйти.
Мною овладело подлинное возмущение. Мы преследуем опасную террористическую группу, а тут сановная особа становится на пути нашего расследования. Я посылаю вторично офицера, даю в его распоряжение несколько полицейских чиновников и уведомляю, что настаиваю на непременной выдаче чемодана. Если он не будет выдан добровольно, я возьму его силой. На этот раз офицер проявил решительность; он получил чемодан, открыл и нашел его до краев наполненным динамитом и составными частями бомб».
Леонтьеву арестовали, но после нескольких месяцев в Петропавловской крепости она душевно заболела. Семье удалось добиться ее освобождения и отправить в швейцарскую лечебницу. В Цюрихе Леонтьева опять сошлась с террористами.