К бунтовщикам подскакал увещевать их петербургский генерал-губернатор граф Милорадович. Каховский выстрелил и ранил его.
Показался лейб-гренадерский полк, ведомый бунтовщиками Сутгофом, Пановым и Кожевниковым. Но вместе с полком шел командир Стюрлер и убеждал солдат вернуться в казармы. Каховский выстрелом ранил Стюрлера.
С ним сталось что-то непонятное. Он оскалил зубы, невнятно кричал какие-то слова и ни с того, ни с сего напал на свитского офицера, нанося ему удары кинжалом в лицо. Пушечные залпы поставили точку в восстании. Мятежники разбежались. Кое-кто из них собрался вечером у Рылеева. Каховский, показывая кинжал со следами крови, рассказывал о своих подвигах. Он обратился к барону Штейнгелю: «Вы, полковник, спасетесь, а мы погибнем. Возьмите этот кинжал на память обо мне и сохраните его». Штейнгель в смущении взял. Начались аресты. Когда Каховский явился домой, его уже ждали.
Серым декабрьским мглистым утром Каховский предстал перед императором.
Замотался он в эту историю не случайно, хотя, казалось, ничем не выделялся из многих сотен таких же отставных поручиков.
Виной всему — излишняя пылкость темперамента, романтическая восторженность. В остальном он не отличался ни какими-то талантами, ни родовитостью, ни умом. Даже декабристы обмолвливаются о Каховском всего двумя-тремя фразами, они не знают даже его точного имени...
Рылеев показывал:
«Каховский приехал в Петербург с намерением отправиться отсюда в Грецию и совершенно случайно познакомился со мной. Приметив в нем образ мыслей совершенно республиканский и готовность на всякое самоотвержение, я после некоторого колебания решился его принять, что и исполнил, сказав, что цель общества есть введение самой свободной монархической конституции. Более я ему не сказал ничего: ни сил, ни средств, ни плана общества к достижению оного. Пылкий характер его не мог тем удовлетвориться, и он при каждом свидании докучал мне своими нескромными вопросами; но это самое было причиною, что я решился навсегда оставить его в неведении».
У Рылеева действительно были основания опасаться Каховского: тот, наслушавшись другого такого же баламута — Якубовича, стал носиться с идеей убить царя. Вот как об этом восклицал патетический Якубович: «Если в самом деле ничто не может быть счастливее России, как прекращение царствования императора Александра, то вы отнимаете у меня возможность совершить самое прекрасное дело». Приятели отговаривали его, но «желание казаться необыкновенным» беспокоило, а сама попытка казалась «необыкновенной, романтической».
Так почему же нельзя было Каховскому, «невзрачному с виду, с обыкновенным лицом и оттопырившейся губой» человеку, живущему серой жизнью, не представить и себя героем? Тем более что обыденные дела были плохи. Каховский писал Рылееву:
«Сделай милость, Кондратий Федорович, спаси меня! Я не имею сил более терпеть всех неприятностей, которые ежедневно мне встречаются. Оставя скуку и неудовольствие, я не имею даже чем утолить голод: вот со вторника до сих пор ничего не ел. Мне мучительно говорить с тобой об этом, и тем более что я очень часто вижу твою сухость; одна только ужасная крайность вынуждает меня. Даю тебе честное слово, что по приезде моем в Смоленск употреблю все силы как можно скорее выслать тебе деньги и надеюсь, что через три месяца заплачу тебе. Я не имею никаких способов здесь достать, а то ведь не стал бы тебе надоедать».
Будущий декабрист родился в 1797 г. в Смоленской губернии. Человек он был одинокий. Каховский — единственный из декабристов, который никому не писал и ни с кем не просил свиданий. О нем никто не хлопотал.
Учился он в московском университетском пансионе. На вопрос следственной комиссии, какими науками он больше занимался, Каховский отвечал: «С детства изучая историю греков и римлян, я был воспламенен героями древности. Недавние перевороты в правлениях Европы сильно на меня подействовали. Наконец, чтение всего того, что было известным в свете по части политической, дало наклонность мыслям моим. Будучи за границею, я имел много способов читать и учиться: уединение, наблюдения и книги были мои учителя».
После пансиона Каховский поступает в военную службу юнкером. Но в том же году он был разжалован в солдаты, переведен из гвардии в армию и отправлен на Кавказ. Причины разжалования мы не знаем. Через год Каховскому удалось дослужиться до юнкера, а потом, спустя два года, до поручика. В походах ему бывать не доводилось, а вот в штрафных побывал, и не раз — «за разные шалости в армии, по велению великого князя Константина Павловича». Видимо, сказывался неуравновешенный характер.
По болезни «нервного характера» он получает отставку и едет лечиться на кавказские воды. Поживя немного в своем смоленском имении, представлявшим собой заложенное-перезаложенное сельцо с тринадцатью душами, Каховский едет за границу. Средства на эту поездку он достал у смоленского купца, незаконно заложив ему имение.
В 1825 г. он появляется в Петербурге и, как следует из слов Рылеева, собирается отдать себя на борьбу за освобождение греков.
О чем же говорили отставной поручик и царь?
Каховский рассказывал все, что у него накипело долгими одинокими вечерами после чтения книг: о плохом государственном устройстве, о реформах, необходимых России...
В Николае I Каховскому открылся государственный человек высокого духа, большого ума, способный понять стремления и помыслы других. «Ну вот,— вздохнул Николай,— а вы нас зарезать хотели. Я сам есть первый гражданин отечества».
Каховский рассказал государю о себе, и тот увидел, какой это одинокий заблудившийся человек. После первого допроса он велел: «Каховского посадить в Алексеевский равелин, дав бумагу, пусть пишет, что хочет, не давая сообщаться».
И Каховский выплескивает свою экзальтированную натуру в письмах к царю:
«...я, желающий блага моей милой родине, благославляю судьбу, имея случай излить чувства и мысли мои перед монархом моим, обещающим быть отцом отечества».
После второго свидания-допроса император пишет: «Каховского содержать лучше обыкновенного содержания, давать ему чай и прочее, что пожелает, но с должною осторожностью. Адъютанта герцога Александра Бестужева заковать, ибо по всем вероятиям он убийца графа Милорадовича. Содержание Каховского я принимаю на себя».
Каховский неустанно пишет Николаю: излагает причины, приведшие его в тайное общество,— налоги, стеснение торговли, отсутствие просвещения.
Он первый открыл следствию цели общества, назвал имена членов, даже ему неизвестных.
Потянулись долгие месяцы заключения.
На Сенатской площади пролилась кровь трех человек, и виной этому был Каховский. Сначала он упорно отрицал свою причастность, но другие декабристы дали показания о его действиях.
Каховский продолжал изворачиваться, но нервы его сдали и он, наконец, написал признание: «...очные ставки никогда бы не могли заставить меня сознаться; они лишь раздражают самолюбие; раз сделанное показание, конечно, каждый старается удержать и притом показатели, столь низкие душой, будучи сами виноватыми и в намерениях, а некоторые и в действиях, не устыдились оскорблять меня в присутствии комитета, называя убийцею... делают от себя столько прибавлений и прибавлений, не согласных с моими правилами, что они меня ожесточили. Я чувствую сам преступления мои, могу быть в глазах людей посторонних злодеем, но не в глазах заговорщиков, разделявших и действия и намерения. Без оправдания я убил графа Милорадовича, Стюрлера и ранил свитского офицера. Кюхельбекер говорит несправедливо, я ударил офицера не из-за спины, но в лицо; он не упал и не мог приметить, кто ударил его, это было мгновение — я опомнился, мне стало его жаль и я его отвел в каре. Насчет показаний об убийстве Государя Императора — все ложь. На меня говорят, что я вызвался убить, что стращал открыть общество, что я соглашался резать; но все сие несправедливо...»
Июльской ночью 1826 г. на валу Петропавловской крепости была проведена казнь над пятью мятежниками: Рылеевым, Пестелем, Муравьевым-Апостолом, Бестужевым-Рюминым и Каховским. Суд их поставил «вне разряда» и приговорил к четвертованию, но, решив не проливать крови, декабристов повесили.