- Ну, ложитесь на кушетку, я вас отучу целоваться с офицерами, которых я не велел пускать к себе в дом!
- Ради Бога, простите, я больше не буду этого делать, мама, попроси за меня! Клянусь, никогда больше не буду!
Произнося все эти просьбы, барышня, очевидно, знала, что ей не избежать наказания, так как сама расстегнула свое платье и развязала панталоны, а потом легла на кушетку и дала себя маркизе привязать, повторяя все время почти одни и те же слова, что вначале, теперь только с плачем, и еще просила не сечь ее очень больно.
Пока маркиза привязывала дочь, маркиз ходил по комнате и читал ей нотацию:
- Это ради вашей же пользы вас наказывают! - сказал он под конец.
- Да, конечно, нечего реветь и клясться. Ты труслива, как заяц, а блудлива, как кошка. Как пороть, так ты даешь обещание вести себя хорошо, а потом усаживаешься на колена к офицерам и целуешься. Ну, сегодня, я тебя и проберу же... Еще молоко не обсохло на губах, а тоже целоваться... Вот выйдешь замуж, тогда целуйся! Сегодня я тебе дам сто розог, но в следующий раз, так и знай, что за такие фокусы получишь двести розог! Ну, мой друг, теперь можно ее наказывать, - сказала маркиза.
- Вы можете кричать. Это не поможет. Не нужно целоваться! - И тотчас же он вытянул ее розгами. Раздался какой-то визг барышни и слова:
- Ай, ай, не буду целоваться, простите, мама, мама, пожалей меня!
Удары наносились очень медленно и с большой силой, вызывая у девушки отчаянные крики и мольбы о прощении. Вы не можете представить, господин президент, что я переживал, слыша свист розог и дикий крик барышни... Промежутки между ударами розог казались мне целой вечностью... Видеть истязание и чувствовать свое бессилие помочь, такого положения не пожелаю своему заклятому врагу!
Под конец барышня не произносила слов, а только кричала бессвязно... .
Я не стану утомлять вас, господин президент, описанием того, что я испытал во время этого истязания несчастной барышни...
Когда ей дали сто розог, ее отвязали и позволили встать и уйти к себе в комнату.
Я не скажу, что хорошо целоваться с офицерами, но все-таки наказали ее страшно жестоко.
Барышня пошла, сильно пошатываясь и рыдая. На пороге маркиз ее остановил и спросил:
- Ну, Мег, обещаете ли вести хорошо? Вы видите, что бывает за непослушание! Очень больно! А в другой раз я вас накажу вдвое больнее!
- Честное слово, папа, я теперь постараюсь вести себя хорошо. Простите! - проговорила девушка.
Маркиз ответил:
- Ну, ступайте!
Удивительно, как под влиянием боли гордая девушка превращается в совсем маленькую девочку, готовую давать какие угодно обещания, унижаться и умолять о прощении, лишь бы только ее не секли розгами. В этом случае всякое чувство человеческого достоинства у большинства людей пропадает, и остается одно животное чувство страха боли и готовность какою угодно ценою избавиться от нее.
Как только дочь ушла, мать обратилась к мужу и просила его немедленно поехать в Ниццу - по ее поручению. По уходе мужа, маркиза выпустила из шкафа князя.
Он вышел оттуда весь красный, скорее даже багровый, с выпученными глазами...
Как будто ничего не произошло особенного, маркиза обратилась к нему со следующими словами:
- Мой муж вам говорил, что заседание совета общества назначено на сегодня в Ницце. Кстати, акции у меня здесь,..
И она протянула ему довольно толстый пакет, который князь положил около себя, не удостоив его даже взглядом.
Он молча вынул чековую книжку из кармана, написал чек и передал его маркизе.
Это была, очевидно, своего рода плата за шкаф, которую он обязан был внести немедленно.
После этого они поболтали несколько минут и затем оба уехали вместе в Монте-Карло. Тогда я вылез из-под дивана и вернулся к себе на конюшню. Оказалось, что маркиз, перед тем, как уехать в Ниццу, спрашивал меня, но ему сказали, что я уехал для переговоров о покупке новой сбруи. Я решил забыть все виденное и уже почти забыл.
Однако, сопровождая барышню на ежедневную прогулку верхом и видя, как ее круп подпрыгивает в седле, я невольно рисовал в своем воображении тот же круп обнаженным и подпрыгивающим под ударами розог...
Тут только я понял всю гнусность подобного наказания для взрослой девушки.
Да, господин президент, женщина, раз наказанная розгами, вечно будет помнить подобное унижение.
Все шло хорошо вплоть до самого Карнавала. Так как я перестал следить, то не могу сказать, секли ли ее еще или нет.
Раз утром, когда я собирался прочесть хорошую нотацию за неприятность в конюшне конюшенному мальчику, вдруг я увидал страшную суматоху в доме... Кучер, повар, судомойка, оба лакея и обе горничные горячо о чем-то рассуждали. Подойдя к ним, я узнал, что румынский князь внезапно скончался в кабинете маркиза.
- Это ужасно, - говорила маркиза, - вдруг он вытянул руки и упал на пол, не произнеся ни одного слова!
Поблизости не было доктора, и пришлось послать за военным врачом альпийских стрелков, который мог только констатировать смерть князя.
Вечером за ужином, я имел глупость сделать предположение, не задохнулся ли князь в шкафу, причем рассказал прислуге все, что знал. Те уверили меня, что по французским законам я буду строго отвечать, если не пойду сейчас же к следователю и не расскажу ему всех подробностей".
Благодаря рассказу возникло обвинение в убийстве князя и истязании дочери маркизом и маркизой. На суде молодая девушка проявила полное великодушие, заявив, что ни о каком истязании не может быть и речи. Если ее как несовершеннолетнюю наказывали розгами, то это прежде всего касается ее одной. А она находит, что ее наказывали всегда только за проступки, наказывали, правда, строго, но никогда не секли жестоко. Она любит своих родителей, и у нее даже в мыслях не было желания жаловаться на них за то, что они ее наказывали розгами.
На основании вердикта присяжных заседателей, суд оправдал обоих обвиняемых. Испанцы продали виллу и уехали на родину, как сообщает та же газета. Удивительно, что другая прислуга не знала об экзекуциях над взрослой барышней. Вернее, некоторые знали, но боялись потерять место, а потому молчали.
Второй случай произошел в среде далеко не аристократической. Я пользуюсь дознанием, произведенным по распоряжению морского министра Томпсона и напечатанным в газете "Журналь".
В Гавре есть английский бар, в котором прислугой были три женщины, по именам, начиная с самой молодой из них: Аня из Манчестера, Рахиль неизвестно откуда и Титина из Монпелье.
Все три были довольно свеженькие, услужливые, вежливые и вовсе не недоступные.
Аня была блондинка, с милым овальным лицом, очень свеженьким; ей было двадцать лет; она умела танцевать канкан, матчиш и кекевок под аккомпанемент какого-нибудь бродячего музыканта.
Рахиль был брюнетка, довольно полная, двадцати пяти лет; она превосходно говорила на парижском жаргоне.
Титина имела чудные волосы и, несмотря на фартук, по наружному виду очень походила на воспитанную барышню; ей было тридцать лет; в семнадцать лет она попала на содержание к комиссионеру по продаже кофе в Гавре.
Все три прислуги бара жили Между собою очень дружно; хозяйка бара была очаровательная женщина, воспитанная в строгих принципах и нравах.
Спешу оговориться, что описания наружности и некоторых других подробностей нет в официальном дознании, и они были доставлены специальным корреспондентом вышеупомянутой парижской газеты. Ими я также воспользуюсь.
Английский бар ничем не отличался от целого ряда других, которых так много на улицах и переулках, перпендикулярных набережной.
Он был, впрочем, одним из самых лучших по этой улице... В нем собирались моряки с коммерческих пароходов, заходили в него также светские молодые люди во время обхода подобных кабачков.
Зало было маленькое, без воздуха. За конторкой, в дубовой раме, висел портрет нашего короля Эдуарда, рядом с пестрой рекламой виски. Еще было два этажа. Комнаты в них были удивительно бедные,
В долгие часы между завтраком и обедом хозяйка принимала своих поклонников - людей по преимуществу женатых. Впрочем, тут только флиртовали.
Три прислуги шили, вязали и болтали между собою.