Только во второй половине 1760–х годов начинается широкое и разнообразное развитие собственно русской прозы — журнально — сатирической и повествовательной. Главной причиной этого является оживление общественной жизни в стране, связанное с кризисом крепостнической системы в 1760–х годах, приведшим в середине следующего десятилетия к Пугачевскому восстанию. Общее оживление отразилось в литературе появлением писателей — разночинцев, идеологов «третьего сословия», хотя и очень умеренных в своих непосредственно политических высказываниях. Таким образом, появление повествовательной прозы в русской литературе было несомненным свидетельством ее демократизации, но сама эта демократичность была очень ограничена, а позиция третьесословных литераторов непоследовательной и компромиссной.
Русская проза и ее повествовательные жанры завоевывают в это время положение и из гонимых и преследуемых превращаются в законодателей книжного рынка. Именно во второй половине 1760–х годов начинают развиваться нравоописательный, сентименталистский роман, «исторический», волшебно — авантюрный, роман политико — государственный (образцом которого на Западе было «Похождение Телемака» Фенелона). В это же время возникают различные формы журнальной прозы: сатирические статьи, портреты, путешествия, восточные повести. И всё это многообразие прозаических жанров развивается в тесном взаимодействии с основными идейными и литературными направлениями эпохи.
Классицизм еще продолжает оказывать сильное влияние на общий ход литературного развития, поэтому и в прозаических жанрах заметно его воздействие. Оно чувствуется не только в политико — государственном романе или философской повести, но и в нравоописательном, и даже в сентиментальном романе. Рационалистический подход к человеческой психологии с трудом преодолевается в русском романе конца XVIII века.
Одно из направлений в русской повествовательной прозе 1760–1780–х годов явилось своеобразным продолжением традиций русской прозы конца XVII — начала XVIII века. Авантюрно — волшебная повесть, широко распространенная в рукописной литературе, в преобразованном виде была разработана Чулковым, Поповым и Левшиным.
То, что было в XVII — начале XVIII века неосознанным результатом творческого усвоения переводного повествовательного материала — его руссификация, включение в него русских народно — поэтических мотивов, образов и всей стилистики фольклора — сменилось сознательным интересом к «народности» в литературе. И Чулков, и Попов, и Левшин разделяли взгляды Ломоносова на героическое время русской истории, высказанные им во вступлении к «Древней Российской истории» (1766): «По сему всяк, кто увидит в российских преданиях разные дела и героев, греческим и римским подобных, унижать нас пред оными причины иметь не будет, но только вину полагать должен на бывший наш недостаток в искусстве, каковым греческие и латинские писатели своих героев в полной славе предали вечности». [83]М. Д. Чулков в «Пересмешнике» (1766–1768) [84]и М. И. Попов в «Славенских древностях» (1770–1771), пользуясь этнографическим материалом, изложенным в «Синопсисе» и «Древней Российской истории» Ломоносова, а также частично русской обрядовой поэзии, в сочетании с сюжетикой волшебной сказки и авантюрного романа создают своеобразный вид «исторического» повествования. В отличие от повестей начала века и от романов Эмина, в авантюрйых повестях «Пересмешника» Чулкова, в «Славенских древностях» Попова и в «Русских сказках» (1780–1783) Левшина действие происходит в России (называются Старая Русса, Новгород, Тмутаракань и наряду с ними баснословные, древние города: Хотына и др.) в древние времена, по — видимому в сознании автора предшествовавшие Киевскому государству. Античная мифология заменена славяно — русской, большей частью придуманной совместно Чулковым и Поповым. В сюжетных мотивах «Пересмешника» очень заметны отголоски апокрифических народных легенд («Хождение богородицы по мукам»), лубочных картинок «О страшном суде», повестей о Еруслане, о Бове, о Савве Грудцыне; многое в «Пересмешнике» напоминает волшебную русскую сказку.
«Славенские древности» Попова построены на включении в основной сюжет вставных эпизодов — новелл. Так, главная сюжетная линия — рассказ о поисках царевичем Светлосаном его сестры Милославы и ее жениха Вельдюзя, унесенных из храма во время бракосочетания, — прерывается вставным рассказом волшебника Видостана, а эта история в свою очередь прерывается вставным рассказом Вельдюзя. Затем продолжается рассказ Видостана, сменяющийся рассказами вновь появляющихся персонажей Руса, Левсила, Остана, Липоксая, Милославы, освобожденной из плена у злого волшебника Карачуна; все эти вставные «новеллы» постепенно развязывают сюжетные тайны романа и взаимоотношения персонажей. Действие, как и у Чулкова, отнесено к баснословным временам славяно — русской старины, хотя географические масштабы у Попова шире, чем у Чулкова, и герои переносятся в Китай, Индию, Вавилон.
По — видимому, разработка волшебных преданий отечественной старины, предпринятая Чулковым и Поповым, имела большой успех у читателей. «Пересмешник» переиздавался в 1783–1785 и 1789 годах, «Славенские древности» под названием «Славенские диковинки» переиздавались также два раза — в 1778 и 1794 годах.
Эта же линия условно — исторической повествовательной прозы нашла продолжение в творчестве В. А. Левшина — «Русские сказки, содержащие древнейшие повествования о славных богатырях, сказки народные и прочие оставшиеся чрез пересказывание в памяти приключения» (1780–1783; изд. 2–е, 1807; изд. 3–е, 1820; изд. 4–е, 1829) и «Вечерние часы, или Древние сказки славян древлянских» (1787–1788) [85]— и анонимного подражателя чулковскому «Пересмешнику» — «Зубоскал, или Но-вый пересмешник», египетские сказки (1791 и 1802). Родство левшинских «Русских сказок» с «Пересмешником» было настолько ясно читателям 1780–1820–х годов, что изданные анонимно «Русские сказки» были единодушно приняты за произведение Чулкова и как чулковские вошли в историю литературы. [86]
В предисловии к «Русским сказкам» Левшин так определял цель и состав своего сборника: «Романы и сказки были во все времена у всех народов: они оставили нам вернейшие начертания древних каждыя страны народов и обыкновений и удостоились потому предания на письме, а в новейшие времена у просвещеннейших народов почтили оные собранием и изданием в печать. Помещенные в парижской „Всеобщей вивлио- фике романов“ повести о рыцарях не что иное, как сказки богатырские, и французская „Bibliotèque bleu“ содержит таковые ж сказки, каковые у нас рассказываются в простом народе…, я заключил подражать издателям, прежде меня начавшим подобные предания<издавать>, и издаю сии сказки русские с намерением сохранить сего рода наши древности и поощрять людей, имеющих время, собрать все оных множество, чтоб составить „Вивлиофику русских романов“».3 [87]
Левшин уже хочет воспроизвести не «славянские» сказки, как было у Чулкова, и не «славенские древности», как Попов, а «русские сказки», т. е. русские былины и рукописные повести типа Бовы, которые он считает русскими народными рыцарскими романами. Поэтому у Левшина действуют уже не только Святороды и Милолики, а Илья Муромец, До- брыня, Чурила Пленкович, Алеша Попович, князь Владимир, Тугарин Змеевич и другие герои русского эпоса. В «Русских сказках» Левшин использовал былинную стилистику и былинные сюжеты, отчасти пересказав их. Так, въезд Добрыни Никитича в Киев описывается у Левшина языком былины в прозаическом пересказе: «… широки вороты заскрипели. Взъезжает на двор витязь смелой. Доспехи на нем ратные, позлащенные. Во правой руке держит копье булатное; на бедре висит сабля острая. Конь под ним, аки лютый зверь; сам он на коне, что ясен сокол. Он на двор взъезжает не спрошаючи, не обсылаючи». [88]Но русский эпос представляется Левшину русским рыцарским романом; в соответствии с этим русских эпических богатырей он считает членами учрежденного князем Владимиром «рыцарского ордена», одной из задач которого является защита «нежного пола» в гонениях и напастях. Былинные сюжеты у Левшина, как правило, очень усложняются; в них включаются многочисленные вставные эпизоды, рассказываемые персонажами, поочередно включающимися в основную сюжетную линию (как это было у Чулкова и Попова). При этом он в равной степени вводит и мотивы русской народной сказки (живая и мертвая вода, меч — самосек) и чудесные превращения из арсенала «Тысячи и одной ночи» и авантюрного романа. «Русские сказки» Левшина в конце XVIII — начале XIX века, несмотря на появление «Слова о полку Игореве» и сборника Кирши Данилова, до самого выхода «Истории государства Российского» Карамзина служили одним из основных источников для литературных произведений о Киевской Руси. И поэма от «Душеньки» до «Руслана и Людмилы», и историческая повесть до «Славенских вечеров» (1809) В. Т. Нарежного, и комическая опера — «Илья богатырь» (1807) И. А. Крылова — довольствовались левшинской переработкой русской эпической поэзии.
84
«Пересмешник» сложен по своему составу; в нем собраны и волшебно — авантюрные, и бытовые повести, а образ рассказчика подчеркнуто автобиографичен.
85
Оба сборника Левшина сложны по своему составу, особенно первый, в действительности это сборник романов и повестей, а не сказок.
86
Хотя Г. Н. Геннади установил принадлежность «Русских сказок» Левшину, но еще у П. Н. Сакулина о них говорится как о произведении Чулкова (П. Н. Сакулин. Русская литература, ч. II, М., 1929, стр. 170–171).