Действительно, по мере развития технологий звукозаписи, властям Совдепии было все труднее бороться с «музыкальной заразой». Голоса переписываются на «ребра», еще при Сталине создавались целые синдикаты по тиражированию самопальных пластинок.
Но подробнее о развитии жанра в СССР поговорим в следующей главе, сейчас же вспомним творчество изгнанников первой волны.
«Эх, дубинушка, ухнем!..»
Хаос октябрьских событий 1917 года с безумием, присущем любой стихии, разметал русский народ по странам и континентам. Бежали от страха, войны, голода и совершенного неприятия надвигающегося нового порядка. Первая волна русской эмиграции была очень пестрой и неоднородной. Зажиточные купцы и нищие крестьяне, бывшие дворяне и мелкие чиновники, офицеры, адвокаты, артисты и писатели, забыв о сословных различиях, были рады любой ценой оказаться на корабле, отходящем в Турцию, или в берлинском поезде. С армией Колчака бежала из Владивостока семья цыган Димитриевичей, на пароходах генерала Врангеля спасались Александр Вертинский и Надежда Плевицкая, уходили куда угодно, лишь бы подальше от Советов многие «звезды» и «звездочки»… Да, в первой эмиграции оказалось немало творческих личностей, но даже самые яркие их имена блекнут рядом со сверкающей вершиной в лице Федора Ивановича Шаляпина (1873–1938).
Он и за кордон ушел не как все. Не было в его жизни ни «горящего моря», ни вагонов с людьми на крышах. Родину Шаляпин покинул с комфортом: отправился в 1922 году на гастроли в Париж, да и остался там.
Федор Иванович Шаляпин незадолго до эмиграции.
Причины покинуть любимую отчизну у гения были веские. Большевики относились к Шаляпину без всякого уважения: в его особняке проходили постоянные обыски, «товарищи» не раз хамили великому артисту в лицо, сомневаясь в его таланте и полезности для нового строя.
Окончательно «добил» Федора Ивановича приказ выступить на концерте перед «конными матросами».
— Кто ж это такие? — недоуменно спрашивал Шаляпин у своего друга-художника Константина Коровина.
— Не знаю, Федор Иванович, но уезжать надо, — отвечал живописец.
Будучи, безусловно, одной из знаковых фигур в русской культуре до революции, в эмиграции он стал одним из ее столпов. Имя Шаляпина рядом с чьим-то еще — это почти всегда «гигант и карлик», а особенно, когда имя лучшего русского баса возникает рядом с именами артистов «легкого жанра».
Федор Иванович Шаляпин на закате жизни. Париж, середина 30-х годов ХХ века.
С высоты своего положения Федор Иванович щедро давал характеристики своим коллегам, порой не самые лестные, а их уделом было внимать гению и радоваться, что вообще заметил. Когда речь идет о первых певцах-эмигрантах — то тут, то там обязательно возникает его фигура. Каждый из исследователей музыки начала века обязательно напишет, что Юрия Морфесси Шаляпин прозвал «Бояном русской песни», Вертинского — «сказителем», Плевицкую называл ласково «жаворонком», а Лещенко — «пластиночным певцом», который «глупые песенки хорошо поет».
И Лещенко, и Вертинский с благоговением вспоминают, как при разных обстоятельствах они вставали на колени и целовали руку Федору Ивановичу.
В 1937 году великий бас приехал с гастролями в Бухарест, где Петр Лещенко владел фешенебельным ночным клубом, который назвал в честь себя «Barul Lescenco».
Федор Иванович Шаляпин за работой.
Потратив немало сил, он уломал директора Шаляпина устроить прощальный банкет именно в его заведении. В одной из книг, посвященных Петру Константиновичу, описана такая сценка:
«Когда великий артист вошел в ресторан, то его хозяин упал на колени перед гостем и поцеловал Шаляпину руку».
А. Н. Вертинский, вспоминая свою дружбу с гением, так описывает их последнюю встречу в Шанхае:
«Всем своим обликом и позой он был похож на умирающего льва.
Острая жалость к нему и боль пронизали мое сердце. Точно чувствуя, что я его больше никогда не увижу, я опустился на колени и поцеловал ему руку».
Забавно, не правда ли? Мне в силу возраста и несколько иных музыкальных пристрастий тяжело судить о причинах такого обожествления Шаляпина его коллегами-артистами. Авторитет его в культурной среде был огромен и непререкаем. Я так и не смог ни понять, ни прочувствовать, что же за всем этим стояло. Да, он обладал незаурядным голосом, был, можно сказать, гением в своем деле, но целовать руки, ловить каждый взгляд, слово… Может быть, дело в том, что после Федора Ивановича и до наших дней никто так и не встал с ним рядом по масштабу дарования? Не знаю. Порой, читая воспоминания современников о значимости для них мнения Шаляпина, у меня буквально «отваливалась челюсть». Одно его слово могло убить человека! Я абсолютно сознательно не беру это страшное выражение в кавычки. Судите сами. Эту историю из воспоминаний Аллы Николаевны Баяновой (1907–2011) я привожу практически без сокращений: