Вместе с планом должен быть приложен небольшой чертеж, на котором нет нужды назначать множество деревушек, а только главные и ближайшие места, в той мере, сколько может быть нужно для простого воина; притом нужно дать некоторого рода понятия о возвышениях (горах)» (в целях наблюдения). Пусть нам укажут что-нибудь лучше этого.
Широкий ум Суворова охватывал, однако, не только тактику ведения войны. Политика у него, подобно Наполеону, Фридриху и другим полководцам, входит в его соображения как один из важных устоев военного успеха.
Умиротворение Польши после падения Праги в 1794 г., предложения о восстановлении Пьемонтской армии и Тосканских ополчений с целью освободить действующие силы от забот по обеспечению тыла в 1799 г. превосходно обрисовывают Суворова и с этой стороны, не говоря уже о Кубани и особенно о Крыме, где все сделано им одним, о замысле идти на Париж в 1798/99 г. и пр.
Но при всей властной суровости своих действий Суворов не любил бестолкового пролития крови.
«Мудрый Бельгард, — говорил он, — между прочим, привык терять людей: в начале кампании он доставил неприятелю в Тироле через Лаудона с лишком 10000 человек; ныне, в нужде моей, он с ранеными проиграл с лишком 2000 человек.<…> Для короны — размен есть; для них — не их люди; чего же жалеть.<…> Бештимтзагеры убавили у меня из-под ружья в три раза почти больше, нежели мне на трех баталиях стоили Тидона, Треббия и Нура».
Люди, не понимавшие Суворова, говорили, что ему только сопутствует счастье. «Один раз счастье, другой раз счастье, помилуй Бог. Когда-нибудь да и уменье», — справедливо говорил Суворов. Доходили до него слухи, что австрийцы иначе об его успехах и не думают. В одном из рескриптов к Суворову даже австрийский император выразил надежду, что, при всегдашнем его счастье, есть надежда скоро достигнуть желаемого. Это, наконец, взбесило старого фельдмаршала, и он в письме к Разумовскому (от 25 июня) пишет: «„Счастие“, — говорил римский император. Ослиная в армии голова тоже говорила мне — слепое счастие.»
Да, скажем мы: «Он был счастлив, но потому, что повелевал счастьем».
Мы видели, какой путь избрал Суворов для этого. Он был один из образованнейших людей своего века. Потемкин только тогда убедился в обширном и глубоком уме Суворова, когда однажды императрица доставила ему возможность, спрятавшись, подслушать разговор Суворова по важнейшим государственным вопросам. Правда, для вида Суворов вышучивал современную ему науку, называл военных ученых его времени «бедными академиками», а в то же время придавал настоящей, живой науке, основанной на изучении деяний великих полководцев, огромное значение.
«Генералу необходимо, — говорил он, — непрерывное образование себя науками с помощью чтения. Ему нужно мужество, офицеру — храбрость, солдату — бодрость<…>.
Всякая война различна; здесь масса в одном месте, а там гром. Беспрерывное изучение взгляда сделает тебя великим полководцем. Никакой баталии в кабинете выиграть не можно. Умей пользоваться местностью, управляй счастием: мгновение дает победу. Властвуй счастием быстротою Цезаря, столь хорошо умевшего захватывать внезапно врагов, даже днем, обращать их, куда ему угодно, и побеждать когда угодно. Приучайся к неутомимой деятельности. Будь терпелив в военных трудах и не унывай при неудаче. Будь прозорлив, осторожен, имей цель определенную; умей предупреждать обстоятельства ложные и сомнительные, но не увлекайся местною горячностью.<…>
Возьми себе в образец героя древних времен, наблюдай его, иди за ним вслед, поравняйся, обгони — слава тебе. Я выбрал Кесаря. Альпийские горы за нами, Бог перед нами. Я с вами — ура. Орлы российские облетели орлов римских».
Однажды, желая знать мнение Суворова о лучших военных сочинениях и выдающихся полководцах, граф Растопчин назвал нескольких. При каждом имени Суворов крестился, наконец сказал на ухо: «Юлий Цезарь, Ганнибал, Бонапарте, домашний лечебник, пригожая повариха». Здесь особенно поразительно то, что он поставил Бонапарта в один ряд с Ганнибалом и Юлием Цезарем, основываясь на впечатлении от первого его похода 1796/97 г. Это показывает, насколько было велико чутье этого человека. А между тем Наполеон признавал в Суворове только душу великого полководца, но отрицал его ум.
И вот на этой-то почве непостижима порой для непосвященных глубина мышления Суворова. Между тем у него все так просто, и, уважая душою военную науку, он не вязнет в дебрях ее и проповедует то, что стало каноном спустя лет 150, да и то не вполне решительно. У него нет особых стратегии и тактики. У него одна только великая, всеобъемлющая наука — «Наука побеждать». И в самом деле, к чему же должны мы стремиться всегда и во всем, как не к победе над врагом. Но раз «правильно называть есть правильно понимать», то кто же более Суворова достоин быть отцом и этой первейшей и важнейшей мысли о единстве военной науки на почве главенства победы, главенства боя над всем остальным на войне, — и кто когда-либо лучше него ощутил природу и сущность войны, которая живет и дышит победой?! Недаром же он говорил: «Смотри на дело в целом.»