Помимо всего прочего, Павел унаследовал от отца своего, Петра III, любовь к военному делу, проявляющуюся в неудержимой страсти к экзерцирмейстерству, к парадомании, одним словом, к «мелкостям» военной службы. Воспитатель Павла, граф Никита Иванович Панин, словом и делом отклонял от своего воспитанника соблазн подобного увлечения. Печальный опыт царствования Петра III служил для Панина достаточным побуждением, чтобы относиться с большей осмотрительностью ко всем военным упражнением цесаревича. Тем не менее страсть к низшим формам военного дела, несмотря на все принятые меры предосторожности, окончательно восторжествовала в уме цесаревича, чему способствовали различные обстоятельства.
Дальнейшей ступенью к развитию страсти Павла к «мелкостям» военной службы послужило представление ему командиром Московского пехотного полка, Каменским (будущим фельдмаршалом), описания Бреславльского лагеря, в котором Фридрих Великий собирал и обучал свои войска и куда Каменский был послан в 1765 г. Это описание Бреславльского лагеря представляло собой апологию прусских военных порядков и самого короля Фридриха II.
Рисуя картину бедственного положения империи, Павел в своем «Рассуждении» приходит к заключению, что России необходим покой и пока следует отказаться от наступательных войн и устроить всю военную систему государства для обороны. С этой целью великий князь предлагал покрыть Россию чем-то вроде военных поселений. Затем признавалось необходимым ввести строгую регламентацию в военном деле и для этого дать войскам подробнейшие штаты, уставы, инструкции и «предписать всем, начиная от фельдмаршала и кончая рядовым, все то, что должно им делать; тогда можно на них взыскивать, если что-нибудь будет упущено».
Введением строжайшей подчиненности, по мнению Павла Петровича, была бы достигнута цель, чтобы «никто, от фельдмаршала до солдата, не мог извиниться недоразумением, начиная о мундирных вещах, кончая о строе». Когда же, благодаря введению по всему государству строгой централизации, все, и фельдмаршал, и солдат, должны были бы испрашивать особые высочайшие разрешения на каждый случай, непредвиденный инструкцией, то, как писал цесаревич, «через такое ограничивание все будут несравненно довольнее и охотнее к службе, потому что не будут страдать и видеть себя подчиненными прихотям и неистовствам частных командиров, которые всем сим сквернят службу и вместо приохочивания удаляют всех от ней».
Различие взглядов Павла и императрицы до некоторой степени обусловливалось действительными недостатками военной системы Екатерины, при которой командиры полков являлись почти полновластными во всех отношениях распорядителями своих частей, не направляемыми и не контролируемыми свыше, вследствие чего, конечно, в связи с низким общим нравственным развитием общества того времени, естественно, возникали злоупотребления как в распоряжении людьми, так и особенно — материальной частью. Цесаревич Павел мог лично наблюдать все эти непорядки, тем более что в гвардейских частях, бывших всегда у него на глазах, они были значительнее, в особенности в том, что касалось порядка службы.
Упомянутое выше пребывание Павла в Берлине усилило пристрастие великого князя к Пруссии, усилилась страсть к милитаризму с Потсдамской окраской. По словам одного из очевидцев Павловского царствования, «ничто не могло сравняться с тем вредом, какой причинили Павлу Петровичу прусская дисциплина, выправка, мундиры и т. п., словом, все, что напоминало о Фридрихе Великом». Между тем Екатерина называла прусскую военную систему «обрядом неудобоносимым». На этой почве вполне естественно отношения между Екатериной и Павлом еще более обострились.
Относительно увлечения Павла всем тем, что он видел в Берлине, один из исследователей того времени пишет: «В Пруссии все шло как бы по волшебству: с математической точностью король из своего Сан-Суси командовал и государством, и армией, и все второстепенные исполнители были не более как лица придаточные. Стройность, порядок, единообразие, строгая подчиненность производили какое-то обаятельное влияние на тех, кто пристальнее не вглядывался в дело, и если вся Европа считала себя счастливой, подражая до последних мелочей всем прусским учреждениям, то можно ли обвинять Павла Петровича за то, что он сделался восторженным поклонником Фридриха II и приписывал только ненормальному положению России, где женщина была на троне, что мы вели свои дела путем своеобразным, не только не следуя за общим потоком подражательности пруссакам, но даже с пренебрежением смотрели на обезьянство всей Европы».