На походе Суворов требовал безусловного порядка. Отбившихся из строя, покидавших ряды под разными предлогами он жестоко наказывал и взыскивал за них с начальников. Офицеры всегда шли на своих местах, со стороны противника. По выстрелам все они бросались вперед, к следующему по рангу начальнику, за приказаниями и разъяснениями обстановки. Передние взводы не ждали задних и, приходя к месту привала или ночлега, немедленно снимали снаряжение и располагались на отдых. Ночлеги были глубокие на походе, широкие перед боем.
Большинство сражений выиграно именно благодаря неожиданности появления перед противником. Но одной быстроты подхода к противнику мало, надо уметь с похода вступить в бой. Встречный бой, т. е. бой одновременно с подходом к полю сражения и развертыванием сил, — само понятие о котором не существует у нас ни в уставах, ни в учебниках, — составлял долговековую нашу славу, и все лучшие бои Суворова именно и были встречными боями.
«Атакуй, с чем Бог послал», — ибо первое дело во встречном бою именно и есть ударить на врага, ошеломить его; остальное — дело быстроты развертывания.
Все изложенные военные приемы Суворова вовсе не были обоснованы на том якобы презрении к огню, которое, совершенно не понимая истинного уклада суворовской мысли, так усердно прививали у нас в виде «тактики удара» извратившие Суворова его истолкователи второй половины XIX в. Суворов именно и постиг эту-то высшую тайну войны — правильное соотношение огня и удара. Его построения для боя — это верх уважения к огню. Его поучения в «Науке побеждать» — тоже. Весь уклад его обучения и воспитания войск — тем более. Суворов требовал на обучение стрельбе по 23 патрона в год на человека, когда их отпускалось от казны по три. В бой он давал по 100 патронов на человека. Узаконив у нас рассыпной строй стрелков, он широко пользовался им, применяя особенно искусно тогда, когда нужно было поддерживать огнем особо трудную работу идущих на приступ или преодолевающих какие-либо препятствия войск. Здесь у него еще с Туртукая были выработаны приемы стрельбы пехоты через головы своих впереди действующих частей, по выказывающемуся из-за валов и укрытий противнику.
В основу обучения стрельбе Суворов ставил огонь одиночный, с точнейшим прицеливанием, редкий, но меткий, и непременно со «скорым» заряжанием. Залп, по его мнению, годится только «в разводе, коли с пальбою, для очищения ружей. В ином строю — только для исправности», а «против неприятеля не годится! Он может сколоть и порубить, пока опять заряжают». Иное дело — одиночная стрельба: «Исправный приклад править пальбою. Здесь он расстраивается по неминуемой торопливости, но во взводной пальбе он виден. Одиночка пальбы на баталии выйдет сама собою. Для сбережения пули тут на каждом выстреле всякий в своего противника должен целить, чтоб его убить.»
Пусть беспристрастный читатель скажет, на чем мы проиграли главным образом русско-японскую войну, как не на неумении стрелять — и особенно на слепом пристрастии к залпам, промежутками между которыми японцы пользовались, чтобы давать свои толчки вперед, особенно ночью, и при голосе команд или огне которых они бросались на землю, пропускали пули над собою почти без потерь для себя. Между тем против нас они вели огонь отдельный, и именно по-суворовски, имея «каждый своего определенного врага, чтоб его убить». Далее, у Суворова управление огнем — во взводах.
Еще одно суворовское правило: разрешать даже без команды огонь в каждом капральстве «для вернейшего застреливания старших и наездников».
Необычайное уважение Суворова к огню и понимание его свойств заставляло его всюду и везде применять «крестные огни», так что и свои знаменитые «подвижные кареи» он строил, не закрывая «крепостных огней».
Мало того, даже при отражении противника встречным ударом в штыки пехота Суворова сначала выпускала в него с 60 шагов свою верную пулю и затем с 30 шагов бросалась в штыки, а в обучении он прививал: «Марширование, повороты всякого рода, скорый заряд и конец удар в штыки», — т. е. без огня штыку он даже и не учил, как правило.
Наконец, указание Суворова: «Когда неприятель бежит, то его провожают ружейным огнем. Он не стреляет, не прикладывается, не заряжает. Много неудобств спасаться бегством». Есть ли где большее уважение именно к огню, отсутствие возможности вести который и есть первейшее, у Суворова, неудобство отступлений. И дальше: «Когда за ним штыки, он еще реже стреляет; а потому не останавливаться, а ускорять бегство штыками».
Глубоко уважая также артиллерию, Суворов широко применял артиллерийский огонь, особенно продольный, для чего она и маневрировала преимущественно в охвате противника, но во всяком случае ее определенно учил он наносить наибольший вред врагу, — а свою пехоту Суворов обучал быстро и легко проходить наиболее опасные полосы обстрела неприятельской артиллерии и пехоты. Огонь этот он делил на дальний огонь «большой полевой артиллерии», более близкий — артиллерии полковой и, наконец, на огонь ружейный. Конница тоже обучалась у Суворова пальбе, но лишь пешком, а конная артиллерия имела у него завидное право: «Конная артиллерия скачет, как сама хочет», — глубокое понимание того, что именно этот драгоценный род войск и должен пользоваться наибольшей свободой в бою для быстрого уравновешивания огня, где нужно. Наконец, приказывалось в боях: «быстро на батареи пускаться, что особливо внушить». Но исходя из относительных свойств разных видов огня Суворов определенно выказывал особое уважение к огню пехотному. «Пехотные огни открывают победу», — говорил он, ставя тем самым пехоту как род войск на первое место. Что можем мы добавить к этим величайшей мудрости словам, когда война 1904–1905 гг. дала общие потери от пехотного огня 85 %, от артиллерийского и от штыка — остальные 15 %.
«Пуля дура, штык молодец», — говорил он, и имел, конечно, на то основание. Да позволено будет спросить, при всех прочих равных условиях не возьмет ли все же верх тот, у кого дух (решительность сойтись на штык) выше.
Но победа ведь одним лобовым ударом не получается: мы видим у Суворова прежде всего маневр, подвижность, и он, в сущности, соединяет силы не перед сражением, а на поле сражения, даже на месте расположения врага, т. е. делает то, что Шлихтинг приписывает Мольтке как величайшую заслугу перед историей военного искусства, даже в ущерб всей славе Наполеона.
Форма одежды лейб-гвардии Гренадерского полка
В итоге суворовская пехота была уверена в себе, глубоко верила в свой штык, но и чтила огонь, как средство расчистить дорогу этому штыку при всяких обстоятельствах, а средство сочетать их обычно видела в маневре, в подвижности, в избытке дееспособности над врагом.
Конница Суворова не боялась никакого врага. Его артиллерия всюду шла с пехотой и конницей. В частности, наступательный порыв пехоте прививался настолько, что она шла сама вперед и на конницу. «Сквозные же атаки» при этом учили одновременно: пехоту — сноровкам против конницы, конницу (коней) — бесстрашию против пехоты, всех их — стойкости против артиллерии.
Для достижения бешеной стремительности удара войска не смели останавливаться до его завершения прохождением насквозь, ибо «порыв не терпит перерыва». И наоборот, Суворов останавливал конницу, непременно лишь пройдя сквозь цель удара, но здесь приказывал спешиться и ласкать и прикармливать лошадей. Ожидая себе и в бою того же облегчения, кони неслись, как бешеные, и в этом простом донельзя приеме — весь смысл знаменитых ударов суворовской конницы.
Вообще, избрав себе образцом римлян, а любимым героем Цезаря, Суворов взял себе за правило: «Учить в мирное время только тому, что придется делать на войне». Вместе с тем его обучение действительно давало понятие «каждым предшествующим шагом, к чему ведет последующий», а вся работа в поле, непременно на ряде местных предметов или двухсторонняя, завершала выручку войск соблюдением и третьего основного правила: «Учить не рассказом, а приказом.»
Добавив к этому, что Суворов лично наблюдал за всеми видами обучения, что он во всем служил образцом своим подчиненным, легко понять, почему его войска были действительно «победительные войска, усердием и ревностью генералов весьма исправные в дневных. ночных баталиях и штурмах и всегда готовые увенчать себя новыми лаврами».