Помимо этой «всеобщей газеты», в стрельцовской воображаемой России есть еще целая кунсткамера диковин. Так, президент обмозговывает архинужный «Договор о слиянии орфографий Белоруссии и России» (чтобы во имя демократии граждане писали не «молоко», а «мАлАко»); он дает пресс-конференцию, на которой муссируется слух, «что в Мавзолее планируют открыть однономерный отель, где за миллион долларов можно будет провести ночь на месте Ленина». Сам президент в какую бы то ни было усыпальницу явно не торопится – по Москве он передвигается на «маленьком скромном бронепоезде, состоящем всего из трех броневиков». Наконец, свой стрельцовский род президент возводит не к кому-нибудь, а, согласно семейному преданию, к самому Александру Македонскому… Сложные партнерские отношения соединяют в первых разделах романа сию фантасмагорическую личность с литературным «президентом Украины». Эту другую высокую особу зовут Оксаной Миколаевной Лычко. Ее «Украина» имеет такой же «капустниковый» облик, что и «Россия» Стрельцова. Нелепость громоздится на нелепость. Чего стоит хотя бы придуманный «орден Мазепы» или «ближняя охрана» «пани президентки», состоящая из «девок» – «самбисток и каратисток»…
Роман – об амуре, возникшем между президентом и «президенткой» и завершившемся международным законным браком, на пути к которому высокие любовники прошли через предсказанное российскими службами землетрясение в Карпатах, перипетии ликвидации его последствий (на эту ликвидацию президент специально отряжает под телекамеры репортеров сына Гришку, а «президентка» – дочь Олесю, и между юнцами начинается свой отдельный амур), через несуразные антипрезидентские акции каких-то преглупых неумех-террористов и через многое другое в том же духе (тут еще небезынтересна и «закадровая» фигура американского тоже президента по фамилии Сойер, который более всего на свете «озабочен проблемами своей любимой суки Шейлы»), Но вот и малые президенты поженились, и наибольший президент, занятый своей Шейлой, не запретил им такую вольность… Вот только непонятно: счастливли народ той, «романной», России под скипетром любвеобильного и «прочая и прочая» господина? Однако кое о чем можно обоснованно догадываться с учетом «броневичков», в которых вынужден шнырять по Москве президент-плейбой Стрельцов-Македонский…
Во имя чего, однако, все сне сочинено писателем? Нелепицу пишут в сатирических целях, пишут юмора ради – но здесь нет ни бича сатиры, ни подлинного остроумия. Нет и настоящей «антиутопии». Есть, пожалуй, лишь самоценное шутовство, ерничество. В жанрово-интонационном отношении разбираемое произведение (как и еще целый ряд текстов, написанных разными авторами в данные годы) напоминает не в меру громоздкий и неуместно затянувшийся «капустник». Но «капустники» хороши для актерской пирушки, для студенческих посиделок; их разыгрывают для себя, не показывают публике. Тогда, может быть, автор «Кремлевского амура», профессиональный писатель, прибегнул тут к сравнительно редкому, трудному в исполнении, но у сильного таланта бывающему действенным, приему – наговорить нарочитой чепухи, а о самом главном только намекнуть вскользь? К сожалению, если такая попытка и была, она вряд ли удалась. Повторяем, именно так писали в эти годы и многие другие авторы.
Бахыт Кенжеевв повести «Портрет художника в юности» (Октябрь. – 1995. – № 1) избирает плацдармом не ближнее будущее, а близкое прошлое. Но интонировано его творение на удивление похожим образом. Даже древние греки опять выходят на сцену! А дело обстоит так. Герой-рассказчик сразу берет быка за рога – неизвестно за что и зачем уже в первых строках выставляет «рожки» всему честному миру: «Я появился на свет от честных родителей в Москве, которой оставалось еще три неполных года бедовать под железной пятой престарелого диктатора, вступать под мраморные своды лучшего в мире метрополитена имени Кагановича, разделять праведное негодование диктора Левитана на происки американского империализма и его же задушевный восторг при чтении официальных реляций о трудовых победах, – иными словами, в 1950 году, в середине века, столь же многострадального и бестолкового, как и все миновавшие, а вероятно, и будущие века…». Такая вот «абсолютная» ирония – папе с мамой достается наравне с Кагановичем, метрополитеном и всеми будущими веками. Метрополитену – не иначе как за то, что он и впрямь долго был лучшим в мире, да и сейчас опять станет таковым, если его поприбрать и подремонтировать! (Кстати, мы в метро и по сей день еще ездим – так при чем тут «еще три неполных года»? Фраза ведь явно не отредактирована и сбивчива по смыслу.)
Так вот, о древних греках. Время идет, герой предается воспоминаниям и пересказывает новейшую историю, слегка путаясь в событиях и датах. На дворе уже не диктатура, а истинная хрущевщина. Забугорные голоса режут правду-матку, что «в какой-нибудь Америке» у его семьи «было бы два автомобиля». Но еще не приспела пора прозреть, и подросток блуждает в тумане и дурмане тоталитаризма, когда родители дарят ему на Новый год не балалайку какую-нибудь, а лиру! Дело тут в том, что его родной дядя, ну конечно, жертва культовских репрессий, носил «грубоватый хитон» поверх гимнастерки и был не каким-то там советским поэтом, не просто членом Массолита, а в гомеровском роде аэдом.Нетрудно понять, что мы докопались до той сюжетной «изюминки», до того «жемчужного зерна», ради которого едва ли не сочинена вся повесть. Теперь герой погружается в особую науку для посвященных – «экзотерику», обретает разные возвышенные знакомства, и хотя принужден все же и в университет поступать, и в стройотряд ехать, печать избранности незримо присутствует на его челе… Звучит насмешливо, но снобизм и у способного автора неизбежно выглядит комично. Однако с полной серьезностью хотим добавить следующее. Б. Кенжеев вообще-то яркий поэт, и не гадая, его ли стезя – проза, нельзя не признать, что за всеми вышепересказанными выдумками, за всей иронической бравадой его героя угадываются и прощание с личными несбывшимися мечтами, и искренность немного наивного, видимо, доброго по своей природе, растерянного человека, который на сегодняшнем историческом распутье не может понять, «куда несет нас рок событий». Поскольку в пору социальной «желтой лихорадки» рубежа 80-90-х годов мозги были промыты – всем, кто на это податлив, – весьма радикально, подобная растерянность – лишь знак личной незаурядности. Человеку кажется, что оказались ложными его идеалы? В наше время это рядовая ситуация. Ничего, время даст и разобраться в себе, и «перепроверить» идеалы: какие впрямь были ложными, а какие – нет.
Другой поэт – Сергей Гандлевскийтоже создал повесть под названием «Трепанация черепа» с подзаголовком «История болезни» (Знамя. – 1995. – № 1). Опять политика, опять недавнее прошлое, опять размашистая ирония «во все стороны»… Герой Гандлевского не находит ничего лучшего, как демонстративно отстраняться и от нашего «развороченного бурей быта», и от самих бурь, так его разворотивших. Например, он не обходит, а «с нажимом» обрисовывает небезызвестные «августовские дни» 1991 года и свое в них личное участие. Девятнадцатого августа ему на даче утром «сосед крикнул через забор, что Горбачева сместили и правильно сделали», герой поехал в Москву и на весь день взялся за ремонт квартиры. Двадцатого – ночевал у тещи. «21 августа снова проходило в трудах праведных по благоустройству жилища». Позиция недвусмысленная. Затем «человек 70 было принято заочно и скопом в прогрессивный Союз писателей после августа 1991 года. Сам этот заглазный прием был щелчком по носу: предполагалось, что всем невтерпеж. Но дареному коню в зубы не смотрят. К августовским баррикадам я отношения не имел». Словом, как говаривал Пастернак, «какое, милые, у нас тысячелетье на дворе». Поза для людей богемы почти «типовая»… Впрочем, всегда приятно, если человек в августовские ночи добропорядочно спит под присмотром тещи, а не слоняется по городу.