похожей на реальную Аполлинарию Суслову. Вечный муж
принадлежит к самым «жестоким» произведениям Достоевского. Все
разворачивается вокруг неизлечимой душевной раны, нанесенной
униженному человеческому достоинству мужа любовником его жены,
и его тонкого и медленного отмщения своему обидчику
(мучительного для обоих). Подросток(1875) из всех романов
Достоевского стоит ближе всего к Дневнику писателя, и его
идеология – низшего порядка по сравнению с великими романами.
Преступление и наказание(1866), Идиот(1869), Бесы(1871) и
Братья Карамазовы(1880), четыре великих романа, образуют как бы
связный цикл. Они все драматичны по конструкции, трагичны по
замыслу и философичны по значимости. Каждый из них представляет
очень сложное целое: дело не только в том, что сюжет воткан в
философию, а в том, что в самой философии главный Достоевский,
известный нам в чистом виде по Запискам из подполья, неразделимо
перемешан с журналистом-Достоевским Дневника писателя. Отсюда
возможность читать эти романы по крайней мере тремя способами.
Первый, тот, каким их читали современники, связывает их с
вопросами, которое решало русское общество и читатели 1865–
1880 гг. Второй способ – видеть в них постепенное раскрытие
«нового христианства», нашедшего свое окончательное выражение в
образах Зосимы и Алеши Карамазова из последнего романа. Третий
связывает их с Записками из подпольяи с трагической сердцевиной
авторского духовного опыта. И, наконец, наши современники
открыли четвертый способ их прочтения: не обращать никакого
внимания на их философское содержание и читать их просто как
романы о мелодраматических происшествиях.
Современники, придерживавшиеся первого способа прочтения
Достоевского, считали его писателем богато одаренным от природы,
но с сомнительным вкусом и недостаточным чувством
художественной меры; с оригинальными взглядами на
общеинтересные вопросы и с большим умением делать своих
персонажей живыми людьми. Их огорчал недостаток у него вкуса,
гротескно искаженное изображение реальной жизни, слабость к
сенсационным эффектам, но они восхищались его пониманием
патологических типов и силой психопатологического анализа. Если
они были консерваторами, то признавали правдивыми его описания
нигилистов; если были радикалами, то сокрушались, что человек,
облагороженный политическим мученичеством, может унизиться до
союза с грязными реакционерами.
Следующее поколение читателей Достоевского приняло его
романы как откровение нового христианства, где последние вопросы
добра и зла обсуждаются и разыгрываются с предельной
решительностью и где в целом создается новая, самая полная
доктрина духовного христианства. Трагическая неудача попытки
Раскольникова утвердить свою индивидуальность «без Бога», святой
идиотизм князя Мышкина, отвратительная картина безбожного
социализма в Бесах, а превыше всего образ «чистого» Алеши
Карамазова и проповеди святого Зосимы, были приняты как
догматические откровения новой и окончательной формы религии.
Это отношение к Достоевскому, господствовавшее в первые годы
нашего века, все еще сохраняет немало сторонников среди людей
старшего поколения. Для них Достоевский – пророк новой, высшей
«всемирной гармонии», которая, поднявшись над всеми раздорами и
трагедиями человечества, примирит и успокоит их.
Но истина заключается в том (и в этом из ряда вон выходящее
значение Достоевского как духовного явления), что трагедии
Достоевского – непреодолимые трагедии, которые не могут быть ни
разрешены, ни примирены. Его гармонии и разрешения все
происходят на нижнем, или на более плоском уровне, чем тот, где
разворачиваются его трагедии. Понять Достоевского – значит
принять его трагедии как непреодолимые и не стараться увильнуть от
них с помощью ухищрений его меньшего «я». Его христианство, в
частности, весьма сомнительного свойства. Нельзя за бывать о том,
что для него оно не было последним решением, что оно не проникало
в самые глубины его души, что оно было более или менее
поверхностным духовным наслоением, которое опасно отождествлять
с истинным христианством. Но все вопросы эти слишком сложные,
слишком важные и слишком спорные, чтобы останавливаться на них
в такой книге, как наша; довольно будет на них указать.
Идеологический характер романов Достоевского сам по себе
достаточен, чтобы выделить его из русской реалистической школы.
Совершенно очевидно, что он по самой сути не то, что социальные
идеи Тургенева или Гончарова. Направленность тут совершенно
разная. У Достоевского происходит полное слияние философского и
художественного материала; разговоры не могут «не иметь
отношения к делу», ибо они и есть роман (так же как не может «не
иметь отношения к делу» анализ у Толстого, или атмосфера у
Тургенева). Романы подобного типа стали писаться под прямым
влиянием Достоевского романистами символистской школы, но из
них один Андрей Белый был творчески оригинален.
Другая черта, отличающая Достоевского от прочих реалистов, –
его приверженность к сенсационности и сложной интриге. В этом он
настоящий ученик Бальзака, французской неистовой школы и
Диккенса. Романы его, как бы они ни были нагружены идеями и
философией, являются, в сущности, захватывающими романами тайн.
Он полностью владел техникой такого рода романа. У него много
способов продлить нарастающее напряжение в романе. Все помнят
так и не разрешенную тайну убийства старого Карамазова и игру в
кошки-мышки, которую ведет с Раскольниковым следователь
Порфирий. Характерный прием еще и умолчание в Идиотеобо всем,
что произошло в жизни князя Мышкина, Рогожина и Настасьи
Филипповны между первой и второй частями романа, когда они все
были в Москве, хотя на это часто делаются таинственные намеки в
небрежной манере, как бы с тем, чтобы объяснить их последующие
отношения. Атмосфера напряжения, которое вот-вот закончится
взрывом, достигается всякими мелкими приемами, знакомыми
каждому читателю каждого романа Достоевского, которые легко
могут быть сведены к единому принципу. С литературной точки
зрения, комбинация идеологического и сенсационного элемента
является самой поразительной чертой «зрелой манеры»
Достоевского.
По своей заинтересованности актуальными социальными
вопросами, по «человеколюбивому» сочувствию страдающему
маленькому человеку, а, главное, по выбору среды и конкретных
реалистических деталей Достоевский принадлежит к реалистической
школе. Однако было бы ошибкой рассматривать его романы как
изображениерусской жизни при Александре II – не только потому,
что вообще опасно считать изображением жизни даже
реалистические художественные произведения, но потому, что
Достоевский, по сути своей, наименее реалистический писатель из
всех. Аксаков, Тургенев, Гончаров, Толстой по крайней мере честно
старались изобразить Россию такой, какой они ее видели.
Достоевский этого не делал. Он занимался духовными сущностями,
эманациями своего собственного, бесконечно плодовитого духовного
опыта. Он только накидывал на них современное реалистическое
одеяние и привязывал их к тогдашним фактам русской
действительности. Но Бесыне более правдивое изображение
террористов шестидесятых годов, чем гоголевский Плюшкин –
правдивое изображение типичного скупца. Это – овеществление
авторского «я». Отсюда их латентное «пророческое» и вселенское