некую неопределенную сатирическую журналистику, по большей
части бессюжетную, по форме нечто среднее между классиче скими
«характерами» и современным «фельетоном». Она чрезвычайно
злободневна. В свое время Салтыков был невероятно, повсеместно
популярен, однако с тех пор потерял значительную часть своей
привлекательности по той простой причине, что его сатира
направлена на давно исчезнувшие жизненные условия и большая
часть ее без комментариев непонятна. Такая сатира может жить,
только если в ней содержатся мотивы, имеющие вечное и
всечеловеческое значение, чего в большинстве произведений
Салтыкова не было.
Его ранние произведения ( Губернские очерки, 1856–1857;
Помпадуры и помпадурши, 1863–1873 и т. д.) – это «улыбчивая»
сатира, более юмористическая нежели злая, на пороки
дореформенной провинциальной бюрократии. В этих ранних сатирах
не слишком много серьезности и отсутствует какая-либо
положительная программа, и крайний нигилист Писарев был не
совсем неправ, когда осудил их как безответственное и неостроумное
зубоскальство в знаменитой статье Цветы невинного юмора,
возмутившей других радикалов.
В 1869–1870 гг. появилась История одного города, в которой
суммируются все достижения первого периода салтыковского
творчества. Это нечто вроде пародии на русскую историю,
сконцентрированную в микрокосме провинциального города, где
градоначальники – прозрачные карикатуры на русских монархов и
министров, и самое название города дает его характеристику – город
Глупов.
В дальнейшем творчество Салтыкова одушевлялось чувством
острого негодования и высоким понятием о нравственных ценностях.
Сатира его обратилась на новых, пореформенных людей:
просвещенного, но, в сущности, не изменившегося бюрократа;
вырванного из привычной почвы, но не переродившегося помещика;
жадного и бессовестного капиталиста, поднявшегося из народа.
Ценность этих книг ( Господа ташкентцы, 1869–1872; В царстве
умеренности и аккуратности, 1874–1877; Убежище Монрепо, 1879–
1880; Письма к тетеньке, 1881–1882 и т.д.) больше, чем
предыдущих, но крайняя злободневность сатиры делает ее явно
устаревшей. Кроме того, они написаны на языке, который сам
Салтыков называл эзоповым. Это постоянные околичности из-за
цензуры, которые все время требуют комментария. К тому же стиль
глубоко укоренен в дурной журналистике эпохи, порожденной
Сенковским, и неизменно производит на сегодняшнего читателя
впечатление тщательно, с муками разработанной вульгарности.
На более высоком литературном уровне стоят Сказки,
написанные в 1880–1885 гг., в которых Салтыков достигает большей
художественной крепости, а иногда (как в замечательной Коняге, где
судьбы русского крестьянства символизирует старая заезженная
кляча) концентрации, почти достигающей поэтического уровня.
И все-таки Салтыков занимал бы в русской литературе место
только как выдающийся публицист, если бы не шедевр –
единственный его настоящий роман Господа Головлевы(1872–1876).
Эта книга выдвигает его в первый ряд русских романистов-реалистов
и в число национальных классиков. Это социальный роман – история
провинциальной помещичьей семьи, изображающая скудость и
скотство быта класса крепостников. Никогда еще с большей силой не
изображалась власть животного начала над человеческой жизнью.
Злобные, жадные, эгоистичные, лишенные даже родственных чувств,
лишенные способности ощущать удовольствие или испытывать
счастье из-за своей тупой и темной души, Головлевы – это
безнадежно запущенное полуживотное человечество. Книга эта,
конечно, самая мрачная в русской литературе, еще мрачнее оттого,
что впечатление достигается простейшими средствами, без всяких
театральных, мелодраматиче-ских или атмосферных эффектов.
Вместе с гончаровским Обломовым, написанным раньше, и
бунинским Суходолом, написанным позже, это величайший
monumentum odiosum(памятник ненавистному), воздвигнутый
русскому провинциальному дворянству. Самая замечательная фигура
в этом романе – Порфирий Головлев (прозванный Иудушкой), пустой
механический лицемер, растекающийся в медоточивом и
бессмысленном вранье не по внутренней необходимости, не ради
выгоды, а потому, что его язык нуждается в постоянном упражнении.
Это одно из самых страшных видений вконец дегуманизированного
человечества, когда-либо созданное писателем.
В последние годы жизни Салтыков написал большую
ретроспективную вещь под названием Пошехонская старина(1887–
1889); это хроника жизни средней провинциальной дворянской семьи
и ее окружения незадолго до отмены крепостного права. В ней много
детских воспоминаний. Книга эта «тенденциозная» и невыносимо
мрачная; в ней много великолепно написанных картин, но не хватает
той концентрации и непреложности, которая есть в Господах
Головлевыхи которая одна только и могла бы поднять ее над уровнем
обычной «литературы с направлением».
4. УПАДОК РОМАНА В 60-Е И 70-Е ГОДЫ
К началу 60-х годов круг общепризнанных авторов определился,
и никто из романистов, появившихся позже, не сумел завоевать
всеобщего одобрения. Это вызвано двумя взаимосвязанными
причинами: усилившимся чувством партийной принадлежности,
раскалывавшим русское общественное мнение на множество
взаимоисключающих отделений и категорий, и очевидным и всем
заметным недостатком творческих сил у писателей младшего
поколения. Единственным романистом 60-х гг., кому нечего было
бояться сравнения с людьми сороковых, был Николай Лесков (1831–
1895). Но отчаянная партийность общественного мнения и неумение
Лескова подделаться к какой бы то ни было партии помешали его
признанию: радикальная пресса его освистала и даже подвергла
бойкоту. То, что Лесков был признан поздно, и то, что в его
творчестве есть черты, резко отличающие его от всех его
современников, побудило меня исключить его из этого тома. О нем
говорится в Современной русской литературе.
Однако в ранних своих произведениях – реакционных романах
Некуда(1864) и На ножах(1870), Лесков не более, чем типичный
«тенденциозный» антирадикал, эти романы не выделяются из общего
потока реакционных романов, где сатирически изображалось новое
движение и молодое поколение шестидесятых и семидесятых годов –
их тогда писалось великое множество. Правда, сюда входят такие
замечательные, совершенно иные вещи, как Взбаламученное море
Писемского (1863, первая из всех), тургеневский Дым, гончаровский
Обрыви даже БесыДостоевского. Но типичный реакционный роман
находится на гораздо более низком литературном уровне. Обычно это
история аристократического и патриотического героя, который в
одиночку, несмотря на недостаточную поддержку властей, борется
против польской интриги и нигилизма. Типичнейший и
популярнейший поставщик таких романов – Болеслав Маркевич
(1822–1884). Другие, упражнявшиеся в том же роде, – Виктор
Клюшников (1841–1892); В. Г. Авсеенко (1842–1913) и Всеволод
Крестовский (1840–1895). Последний написал также широко
задуманный и весьма популярный русский вариант французского
мелодраматического боевика – Петербургские трущобы(1864–1867).
У реакционного романа был свой противовес – «тенденциозный»
радикальный роман, который очень скоро стал такой же условностью.
Самый первый из таких романов и, без сомнения, самый