Игоря из плена. Как и рассказ о его первых успехах и последовавшем
поражении, он соответствует фактам, изложенным в летописи, но резко
отличается по стилю.
Текст поэмы поврежден, но непонятных мест (хотя они
безнадежно непонятны) немного, и они не мешают среднему
читателю наслаждаться чтением.
Дух Слова– это смесь аристократического воинского духа,
отраженного в летописях 1146–1154 гг., с более широким
патриотическим взглядом, который ближе к точке зрения Мономаха и
патриотически настроенного духовенства, согласно которой
пожертвовать жизнью ради России – благороднейшая из
добродетелей. Кроме того, это явно светская вещь. Христианство
проявляется только изредка и скорее как элемент современной жизни,
чем выражение внутреннего мира поэта. С другой стороны,
воспоминания о более древнем поклонении природе входят в саму
ткань поэмы.
Стиль поэмы прямо противоположен примитивному и
варварскому. Он удивительно, озадачивающе современен; он полон
намеков, аллюзий, блистательных образов, тонких символов.
Профессор Грушевский, один из новейших исследователей поэмы,
справедливо замечает, что только теперь, пройдя длительное
обучение в школе современной поэзии, мы в самом деле способны
почувствовать и понять поэтический метод Слова. Слишком оно
ново, чтобы кто-нибудь мог подделать его в 1795 году.
Большую роль в поэме играет символизм природы и параллели с
нею. Движения человека имеют свои «подобия» в движениях
«растительного универсума». На эту черту ссылались как на
доказательство близости Словак «народной поэзии». Может быть,
некоторая близость и существует, но нет никакого сходства с более
поздними великорусскими и украинскими народными песнями.
Кроме того, очень похожие параллели с природой давным-давно
существовали как форма выражения в византийской духовной
риторике.
Слово о полку Игореве, единственное во всей древнерусской
литературе, стало национальной классикой; оно известно каждому
образованному русскому человеку, а любители поэзии нередко знают
его наизусть. Качество этой поэзии совершенно не то, что качество
поэзии в классический век Пушкина, но нельзя считать его низшим.
Если Пушкин величайший классический поэт России, то автор
Слова– величайший мастер орнаментальной, романтической и
символической поэзии. Его произведение – постоянная череда
пурпурных лоскутьев, самый малый из которых не имеет равного
себе в современной русской поэзии. Девятнадцатый век, и особенно
его вторая, выродившаяся половина, с характерным отсутствием
вкуса производила модернизацию текста поэмы, которая, сохраняя
костяк, разрушала ритм и аромат. Нужно ли говорить, что сегодня эта
модернизация выглядит куда менее современно, чем оригинал.
Современные поэты, насквозь пропитанные ее символическими
реминисценциями, не отваживаются подражать ее методам.
Язык Слова, конечно же, устарел и для совершенно
некультурного русского человека непонятен. Это обычный славяно-
русский язык двенадцатого века с некоторыми особенностями. Но
для того, чтобы его понимать, русскому читателю, особенно если он
читал славянскую Библию и понимает славянские молитвы (что, к
сожалению, встречается все реже, а в следующем поколении и вовсе
станет редкостью), – этому читателю понадобится совсем небольшая
подготовка.
Для того чтобы дать хотя бы самое приблизительное
представление о поэме, я решаюсь дать четыре отрывка из нее в
английском переводе.
Первый – из начала. Автор, сперва отвергший мысль о подражании
Бояну, в конце концов все-таки соблазняется примером старшего поэта и
начинает слагать подходящее для своей поэмы начало в манере Бояна.
«Не буря соколы занесе чрез поля широкая, галици стады
бежать к Дону великому». Чи ли въспети было, вещей Бояне, Велесов
внуче: «Комони ржуть заСулою, звенить слава в Кыеве. Трубы
трубять в Новеграде, стоять стязи в Путивле». Игорь ждет мила
брата Всеволода. И рече ему буй тур Всеволод: «Один брат, один
свет светлый ты, Игорю, оба есве Святъславличя! Седлай, брате,
свои бръзыи комони, а мои ти готови, оседлани у Курська напереди.
А мои ти куряни сведоми къмети: под трубами повити, под шеломы
възлелеяни, конец копия въскрмлени; пути им ведоми, яругы им
знаеми, луци у них напряжени, тули отворени, сабли изъострени;
сами скачють, акы серыи влъци в поле, ищучи себе чти, а князю
славе».
Тогда вступи Игорь князь в злат стремень, и поеха по чистому
полю. Солнце ему тьмою путь заступаше; нощь, стонущи ему
грозою, птичь убуди; свист зверин въста, збися Див, кличет върху
древа: велит послушати земли незнаеме – Влъзе, и Поморию, и
Посулию, и Сурожу, и Корсуню, и тебе Тьмутораканьскый блъван! А
Половци неготовами дорогами побегоша к Дону великому; крычат
телегы полунощы, рци, лебеди роспущени. Игорь к Дону вои ведет.
Уже бо беды его пасет птиц по дубию; влъци грозу въсрожат по
яругам; орли клектом на кости звери зовут; лисици брешут на
чръленые щиты. О, Русская земле! уже за шеломянем ecu!
Длъго ночь мркнет. Заря свет запала, мъгла поля покрыла;
щекоть славий успе, говор галич убуди. Русичи великая поля
чрълеными щиты прегородиша, ищучи себе чти, а князю – славы.
Следующий отрывок рассказывает о поражении Игоря.
Начинается он с воспоминания о междоусобных войнах
одиннадцатого столетия.
Тогда по Русской земле ретко ратаеве кикахуть, но часто врани
граяхут, трупиа себе деляче; а галици свою речь говоряхуть, хотят
полетети на уедие. То было в ты рати и в ты пълкы, а сицеи рати
не слышано.
С зараниа до вечера, с вечера до света летят стрелы каленыя, гримлют
сабли о шеломы, трещат копиа харалужныяе в поле незнаеме, среди земли
Половецкыи. Чръна земля под копыты костьми была посеяна, а кровию
польяна; тугою взыдоша по Русской земли.
Что ми шумит, что ми звенит далече рано пред зорями? Игорь
плъкы заворочает: жаль бо ему мила брата Всеволода. Бишася день,
бишася другый; третьяго дни к полуднию падоша стязи Игоревы. Ту
ся брата разлучиста на брезе быстрой Каялы. Ту кроваваго вина не
доста; ту пир на брезе быстрой Каялы. Ту кроваваго вина не доста;
ту пир докончаша храбрии русичи; сваты попоиша, а сами полегоша
за землю Русскую. Ничить трава жалощами, а древо с тугою к
земли преклонилось.
В следующем отрывке описывается жена Игоря Ярославна (т. е.
дочь Ярослава), которая плачет о своем муже.
На Дунаи Ярославнын глас ся слышит; зегзицею незнаема рано
кычеть. «Полечю, рече, зегзицею по Дунаеви, омочю бебрян рукав в
Каял реце, утру князю кровавыя его раны на жестоцем его теле».
Ярославна рано плачет в Путивле на забрале, аркучи. «О, ветре,
ветрило! Чему, господине, насильно вееши? Чему мычеши
Хиновьския стрелкы на своею нетрудною крилцю на моея лады вои?