уровня его лирики. Самая интересная из них последняя – Фамира Кифаред. Ее
сюжет – один из мифов об Аполлоне: гордый Кифаред вызвал бога на
музыкальное состязание и заплатил за свою дерзость утратой зрения. В этой
трагедии много душераздирающей поэзии, но она совершенно не классична.
В общем, учитывая никогда не прерывавшуюся связь Анненского с античными
авторами, можно только удивляться тому, что он так далек от античного духа.
7. Вячеслав Иванов
Соединение русского символизма и греческой традиции осуществилось
в произведениях другого поэта-ученого, Вячеслава Ивановича Иванова. Он
родился в Москве в 1866 г., в семье мелкого чиновника. Изучал античную
литературу и историю, частично под руководством Моммзена, и опубликовал
диссертацию об объединениях откупщиков в Древнем Риме. Долгое время жил
за границей, не поддерживая никаких связей с русской литературной жизнью.
Из всех современных авторов влияние на него оказали только Ницше и
Соловьев. Но он жил в тесном общении с великими поэтами античного мира, с
Данте и с Гете, и с мистиками и философами всех времен. Особенно его
привлекали мистические религии Греции, и позднее (1903–1904) он
опубликовал серьезную работу о культе Диониса. Стихи писать он начал рано,
но долгие годы их не печатал, благодаря чему сумел свободно развить свой
собственный стиль, иератический, архаический, поэтически бо гатый и
выразительный, проникнутый величественной гармонией и совершенно
непохожий на поэзию его современников.
В 1903 г. он опубликовал книгу стихов Кормчие звезды – первый плод его
уединенного развития. Несмотря на внешнюю непохожесть, символисты
немедленно разглядели в нем своего и признали его большим поэтом. Он вошел
в символистские кружки и даже подпал под влияние Мережковского, но в
целом дал символистам больше, чем получил.
Его невероятная образованность и могучий личный магнетизм вскоре
сделали его признанным мэтром и вождем. В 1905 г. он, как и другие
символисты, приветствовал революцию и вместе с молодым поэтом и
революционером Георгием Чулковым (р. в 1879) стал провозвестником новой
революционной философии, получившей название мистического анархизма.
Эта философия проповедовала «неприятие мира» и бунт против всех
внешних условностей с целью полного освобождения духа.
126
Мистический анархизм на поверку оказался эфемерным, но влияние
Иванова на петербургские кружки модернистов стало неоспоримым и длилось
лет шесть-семь. Он стал мэтром петербургских символистов, в
противоположность москвичам, чьим мэтром был Брюсов.
Входить в детали их споров невозможно. Смысл ивановского кредо был в
том, что искусство – мистическое религиозное действо, вид синкретической
человеческой активности, в котором должны господствовать мистические
ценности и судить о котором следует согласно религиозным стандартам. Сама
религия его была синкретической, включавшей все на свете религии. Один из
ее характерных догматов – тождество Христа и Диониса. Все было одно –
христианство и язычество, святость и люциферова гордыня, аскетическая
чистота и эротический экстаз – и все было религией, и все было свято.
Москвичи встали в оппозицию к Иванову, частично потому, что, как
Брюсов, хотели охранить независимость искусства от религии и
философии, частично потому, что, как Белый, желали более точно
определенной и менее всеобъемлющей религии, которая не искала бы
«синтеза добра и зла, Христа и Люцифера».
С 1905 по 1911 г . Иванов оставался некоронованным королем
петербургских поэтов. Его квартира на шестом этаже дома, возвышавшегося
над зданием Думы и над Таврическим садом, была известна под названием
«Башни». Каждую среду там встречался весь модернистский и поэтический
Петербург, а самые близкие адепты мэтра оставались до восьми-девяти часов
утра, продолжая мистические беседы и литературные чтения. В 1907 г. Иванов
потерял жену (известную в литературе под именем Лидия Зиновьева-Аннибал),
но это не нарушило «сред».
Только в 1912 году в результате целого ряда несчастий Иванов отошел от
своих ближайших друзей. Он бросил «Башню», уехал за границу, а когда
вернулся, обосновался не в Петербурге, а в Москве. В это же самое время
произошел распад символизма как школы; идейное главенство Иванова
кончилось; отныне он стал «одним из многих».
Период «Башни» был временем расцвета ивановской поэзии;стихи
этой поры вошли в сборник Cor Ardens(два тома, 1911). Вторая революция не
воспламенила Иванова, как первая. Он жил в Москве и под Москвой, как почти
все русские интеллигенты терпя тяжкие лишения, голод и холод. В 1920 г. он
написал прекраснейшие Зимние сонетыи, совместно с Гершензоном, –
Переписку из двух углов; то и другое принадлежит к важнейшим памятникам
эпохи. В 1921 г. он был назначен профессором греческого языка в
Азербайджанский Государственный университет, в Баку, где в течение трех лет
читал лекции молодым тюркам о Гомере и Эсхиле. В 1924 г. вернулся в Москву,
где, по слухам, поддерживает прекрасные отношения с большевистскими
вождями.
Шестов, мастер острого слова, дал Иванову прозвище «Вячеслав
Великолепный», и слово «великолепный» лучшее из возможных определение
его стиля. В первой книге еще был некий примитивизм, «шероховатость»,
придававшая ей свежесть, которой уже не найти в его зрелых произведениях.
Но Cor Ardens– высший уровень орнаментального стиля в русской поэзии.
Его стих пропитан красотой и выразительностью; он сверкает, горит
драгоценностями и самоцветами, он похож на богатое византийское облачение.
К его стиху подходят эпитеты «византийский» и «александрийский»: они полны
прошлыми веками, пропитаны ученостью и самосознанием – и лишены всякой
импровизационности.
127
В русской поэзии это самое большое приближение к сознательному и
обдуманному мильтоновскому блеску. Каждый образ, каждое слово, каждый
звук, каждая каденция – это часть великолепно спланированного целого. Все
тщательно взвешено и обдуманно отобрано для наибольшего эффекта. Язык
архаичен, к тому же Иванов любит вводить греческую лексику.
Это великая традиция церковнославянского языка, усиливающая
величественность стихов. Большинство стихотворений метафизичны; правда,
он написал также множество лирических и политических стихов, но и любовь и
политика всегда рассматриваются sub specie aeternitatis(с точки зрения
вечности). Разумеется, его поэзия сложна и вряд ли доступна первому
встречному, но те, кто могут вращаться в сфере его идей, найдут в этом
крепком и пряном вине манящий и волнующий вкус.
В его великолепии и учености спрятано жало рафинированной и
экстатической чувственности – жало Астарты, скорее чем Диониса. Его поэзия
может быть недоступной, александрийской, вторичной (в том смысле, в каком
вторична и вся наша культура), но что это истинная, а возможно, и великая
поэзия – совершенно несомненно. Единственное возражение, которое можно ей
предъявить – что в ней всего слишком много. Зимние сонеты(1920) стоят
несколько особо от всего остального: они проще, человечнее, менее
метафизичны. Их тема – выживание неумирающего духовного огня, несмотря
на извечных стихийных врагов – холод и голод. Как многие символисты,
Иванов был также и переводчиком, и его переводы Пиндара, Сапфо, Алкея,