Он шепчет ей незначащие речи,
Пленительные для живых слова,
И смотрит он, как розовеют плечи,
Как на плечо склонилась голова...
И острый яд привычно-светской злости
С нездешней злостью расточает он...
– Как он умен! Как он в меня влюблен!
В ее ушах – нездешний, странный звон:
То кости лязгают о кости.
Уныние и отчаяние, выразившиеся в Плясках смерти, характерны для
большинства блоковских стихов после 1907 г. Но иногда, на какое-то время
кажется, что Блок открыл для себя какой-то луч надежды, который заменит
«Прекрасную даму» – и это любовь к России. То была странная любовь,
прекрасно знающая о гнусных и низких чертах любимой и все-таки порой
доходящая до настоящих пароксизмов страсти. Образ России отождествился в
его воображении с Незнакомкой – таинственной женщиной его мечтаний – и со
страстными, раздвоенными женщинами Достоевского: Настасьей Филипповной
( Идиот) и Грушенькой ( Братья Карамазовы). Другим символом и мистическим
отражением России становится метель, вьюга, которая в Снежной маскебыла
символом холодных и обжигающих бурь плотской страсти и которая становится
основным фоном Двенадцати. Русский ветер страстей снова ассоциируется с
цыганскими хорами Москвы и Петербурга. Еще до Блока многие великие
русские писатели (в том числе Державин, Толстой и Лесков) знали прелесть и
великолепие цыганских хоров. В середине девятнадцатого века жил гениальный
и не проявившийся полностью поэт Аполлон Григорьев, душа которого была
наполнена цыганской поэзией. Он написал несколько необычайных песен,
которые были присвоены цыганами, хоть они и забыли самое имя Аполлона
Григорьева. Блок практически открыл Григорьева-поэта (как критик он был
хорошо известен) и «поднял его». Он издал собрание стихов Григорьева (1915),
к которому написал предисловие – одну из немногих прозаических статей,
достойных великого поэта. В нем он благородно отдает должное своему
забытому предшественнику.
Любовь Блока к России выражалась в остром переживании ее судеб,
доходившем порой до истинно-пророческого дара. В этом отношении
лирическая фуга На поле Куликовом(1908) особо примечательна: она полна
мрачных, зловещих предчувствий грядущих катастроф 1914 и 1917 гг. Другое
замечательное стихотворение (написанное в августе 1914 г.) раскрывает
полностью эту странную любовь к своей стране. Они начинаются словами:
Грешить бесстыдно, беспробудно,
Счет потерять ночам и дням,
И, с головой от хмеля трудной,
Пройти сторонкой в Божий храм.
135
Далее, деталь за деталью, он пишет портрет максимально отвратительного
и опустившегося типа русского человека, и внезапно заканчивает:
Да, и такой, моя Россия,
Ты всех краев дороже мне.
Невозможно подробно рассказать тут обо всех стихах Блока, написанных
между 1908 и 1916 г. Достаточно будет назвать несколько незабываемых
шедевров, таких как Унижение(1911) – об унижении продажной любви; Шаги
командора(1912), одно из лучших когда-либо написанных стихотворений о
возмездии; страшный крик отчаяния – Голос из хора(1914); и Соловьиный сад,
по стилю «классичнее» и строже большинства его лирических стихотворений,
символическую поэму, неожиданно приводящую на память другую великую
символическую поэму – Мою жизньЧехова. Кроме лирических стихотворений,
третий том включает два более крупных произведения того же времени: поэму
Возмездиеи лирическую трагедию Роза и крест.
Возмездиебыло начато в 1910 г. под впечатлением смерти отца. По плану
оно должно было состоять из трех частей, но только первая была полностью
завершена. По стилю это реализм, попытка приближения к методу Пушкина и
Лермонтова. Это история его отца и его самого, и Блок собирался создать вещь
большой значимости, проиллюстрировав законы наследственности и показав
последовательное разложение старого режима в России. Блок не способен был
справиться с этой задачей, и в целом поэма не была его удачей. Однако в ней
есть сильные и прекрасные места. Начало второй главы открывает
неожиданный в Блоке дар широкого исторического видения: это великолепный
синтетический очерк русской жизни при Александре III, который можно было
бы цитировать во всех учебниках русской истории. Роза и крест(1913) более
традиционна и менее поразительна, чем все остальное, что написал Блок.
Действие происходит в Лангедоке XIII века. Пьеса очень хорошо построена и
лирическая поэзия Блока тут на высочайшем уровне. От начала до конца
лейтмотивом в ней проходит припев таинственной песни, которую поет
бретонский менестрель Гаэтан:
Радость, о, Радость-Страданье –
Боль неизведанных ран!
Финальная сцена, возможно, самое большое достижение Блока в области
патетической иронии.
Отношение Блока к Великой войне, как и отношение большей части
передовой интеллигенции, выражалось в пассивном пацифизме. Когда пришел
его черед идти на фронт, он использовал все доступные ему средства, чтобы
избежать мобилизации, и ему удалось заменить военную службу службой в
инженерно-строительной дружине, строившей укрепления в тылу. Как только
до него дошли слухи о падении монархии, он дезертировал и вернулся в
Петроград. Вскоре он был назначен секретарем Чрезвычайной следственной
комиссии, расследовавшей деятельность министров старого режима,
приведшую к революции.
В тот год Блок попал под влияние левых эсеров и их представителя,
«скифа» Иванова-Разумника, который развивал нечто вроде мистического
революционного мессианизма, с упором на революционную миссию России и
на фундаментальное отличие социалистиче ской России от буржуазного Запада.
Левые эсеры объединились с большевиками и приняли активное участие в
свержении Временного правительства. Так Блок оказался на стороне
большевиков, вместе со своим другом Белым, но против большинства своих
136
прежних друзей, включая Мережковских. Большевизм Блока не был
ортодоксальным марксистским коммунизмом, но все-таки большевиком он стал
не случайно. Большевистская революция со всеми ее ужасами и с ее анархией
была встречена им положительно, как выражение всего, что он отождествлял с
душой России – душой Вьюги. Эта концепция большевистской революции
нашла выражение в его последней, величайшей поэме – Двенадцать.
Двенадцать– это двенадцать красногвардейцев, патрулирующих улицы
Петрограда в зиму 1917–1918 года, задирающих буржуев и пулей решающих
свои ссоры за девушек. Цифра двенадцать превращается в символ двенадцати
апостолов и в конце возникает фигура Христа, указующая, против их воли,
дорогу двенадцати красным солдатам. Это поклон в сторону путаного
революционного мистицизма Иванова-Разумника и доказательство совершенной
нерелигиозности мистицизма Блока. Те, кто знают блоковскую поэзию, знают,
что имя Христа значит для него не то, что оно значит для христианина, – это
поэтический символ, существующий сам по себе, со своими собственными
ассоциациями, весьма отличными от Евангелий и от церковных традиций.
Любое толкование «Христа» в Двенадцати, не учитывающее блоковскую
поэзию в целом, будет просто бессмысленным. Здесь у меня нет места
обсуждать этот вопрос, но не интеллектуальный символизм делает Двенадцать