включить в пределы поэзии многое такое, чего не потерпели бы
«викторианцы». Наступил момент, когда вульгарность потребовала для себя
места на Парнасе и выпустила свою Декларацию прав в стихах Игоря
Северянина.
Северянин (псевдоним Игоря Васильевича Лотарева, род. 1887) назвал
себя футуристом (эгофутуристом), но с творческим движением русского
футуризма у него мало общего. Его поэзия – это идеализация вожделений
среднего горожанина, который мечтает об автомобилях, шампан ском,
159
роскошных ресторанах, нарядных женщинах и тонких духах. Оригинальность
Северянина в том, что он имел смелость представить все это в самой
неприкрыто-наивной форме и придать философии помощника парикмахера
осанку ницшеанского индивидуализма. У него был настоящий «песенный дар»
и немалая ритмическая изобретательность; неудивительно, что его стихи
приятно поразили пресыщенный вкус крупнейших символистов. Сологуб,
самый из них утонченный, написал восторженное предисловие к
северянинскому Громокипящему кубку(1912), а Брюсов увидел в нем лучшую
надежду русской поэзии. Какое-то время вся поэтическая Россия была
ослеплена и опьянена северянинскими ритмами. Правда, этот бум скоро
закончился, и Северянин сошел с авансцены. Но тем временем он покорил
массы и несколько лет его книги раскупались по всей России быстрее, чем
книги всех остальных поэтов. С настоящим футуризмом у него нет ничего
общего. Его притязания на футуризм основывались на любви к таким
современным вещам, как автомобили и палас-отели, а также на щедрой чеканке
новых слов – большая часть которых находилась в полной дисгармонии с духом
языка. Он очень любил вводить в свои стихи плохо переваренные французские
выражения из жаргона ресторанов и парикмахерских. Более поздние его книги
не имеют и тех достоинств, которые можно обнаружить в Громокипящем кубке,
и сегодня Северянин (который живет в Эстонии), по-видимому, забыт своими
прежними читателями.
Сначала словечко Северянина – эгофутуризм – собрало вокруг него группу
молодых поэтов, но те, кто были получше, вскоре отстали от своего вождя и
присоединились к одному из двух лагерей: акмеизму или подлинному
футуризму.
5. Марина Цветаева
В те года, когда главным предметом читательских восторгов была Анна
Ахматова, расцвели и получили признание многие поэтессы. У всех у них были
общие черты: они были чувствительны и монополизировали между собой
поэзию чувств. Наиболее заметными из этих дам были Мариэтта Шагинян
(род. 1888), армянка из Ростова, чья книжка Orientalia(1912), имевшая
большой успех, стремилась к «библейской» силе чувств и восточной смелости
красок; и Мария Моравская, соединявшая крайнюю сентиментальность с
интересными попытками учиться у современной частушки.
На гораздо более высоком поэтическом уровне стоит замечательно
оригинальный и свежий талант Марины Цветаевой, совершенно свободный
от сомнительных прелестей дамской поэзии. Цветаева – девичья фамилия
Марины Ивановны Эфрон (р. в Москве, с 1922 г. живет в Праге). Ее развитие
шло совершенно независимо от всяких школ и цехов, но представляет общую
тенденцию самой жизненной части современной русской поэзии – вырваться из
оков «тем» и «идей» в свободный мир форм.
Первая ее книга вышла в 1911 г. Было ясно, что книга написана
школьницей, но казалось, что она обещает что-то лучшее. Это обещание было
выполнено с лихвой.
За годы революции Цветаева не опубликовала ничего, но стихи,
написанные ею между 1916–1920 гг., ходили в рукописи по Москве и, когда
она (едва восстановилась книжная торговля) почти одновременно
напечатала несколько стихотворных сборников, они были восприняты как
откровение. Она стала сразу же одним из главных светочей на нашем
поэтическом небосклоне.
160
Пишет она много и, видимо, легко, что иногда отражается на уровне ее
стихов: среди них немало второстепенных и неряшливых.
Но она всегда оригинальна и ее голос не спутаешь ни с чьим другим.
По богатству ритмов мало кто ей равен. Особенно ей удаются ритмы
«стаккато», которые производят впечатление звука копыт несущейся
галопом лошади.
Ее поэзия – вся огонь, восторг, страсть; но она не сентиментальна и
даже не эмоциональна в истинном смысле.
Она «заражает» не тем, что выражает, а чистой силой движения. Сила
эта совершенно стихийна, потому что Цветаева не большой мастер, и
уровень ее творчества подвержен большим колебаниям. В худших стихах
она вымученно-претенциозна и невнятна. Но мало что так радует, как ее
короткие стихотворения, простые, прямые, полные дыхания. Сама природа
этой поэзии делает ее непереводимой. Кроме того, Цветаева очень русская
(хотя без следа мистицизма или религиозности), а в стихах ее постоянно звучат
отзвуки народных песен.
Единственная ее большая поэма, Царь-девица(1922), в этом смысле
настоящее чудо.
Кроме Блока в Двенадцатиникому никогда не удавалось сделать ничего
подобного с помощью русских песен: это изумительная фуга на народную тему
и, в отличие от поэмы великого поэта, она свободна от какого бы то ни было
мистицизма.
Поскольку Марина Цветаева жива (и даже хочется добавить: «живее
некуда»), то правило « aut bene aut nihil» к ней неприложимо и будет только
справедливо сказать, что ее проза – самая претенциозная, неряшливая,
истерическая и вообще самая плохая проза, когда-либо написанная на
русском языке.
6. «Крестьянские поэты» и имажинисты: Есенин
В 1912 г., когда символизм начал распадаться, а новые школы мало что
обещали, когда даже такие левиафаны, как Сологуб и Брюсов, объявляли Игоря
Северянина великим поэтом завтрашнего дня, внимание читающей публики
привлекла маленькая книжка стихов, носившая имя Николая Клюева. В ней
были отчетливо заметны следы влияния символистов, но еще больше в ней
было подлинно народных образов и преданий. Она дышала свежим духом
северных русских земель.Клюев оказался крестьянином с Онежского озера.
Прионежье больше всех других областей сохранило и прирастило старинные
сокровища: народную поэзию, художественные ремесла, деревянное зодчество
и древние обряды.
Поэзия Клюева была одухотворена культом народа. В ней соединилась
религиозная традиция с мистической революционностью.
В 1917 г., когда Иванов-Разумник проповедывал свои скифские теории, а
Блок и Белый были его последователями, вполне естественно, что Клюев, поэт
мистического народничества и революционности, был этими скифами
превознесен до небес. Некоторое время он и более молодой крестьянский поэт
Есенин казались главными светочами русской поэзии. Но с тех пор их слава как
поэтов мистического и революционного крестьянства поблекла, и пути их
разошлись.
Есенин отрекся от скифского знамени. Клюев возвратился к себе
домой, на Север и, напечатав сатиру на ренегата Есенина, замолк. Его
поэзия – выражение своеобразной религии, которая приемлет весь символизм и
161
обрядность народной веры, но отбрасывает ее религиозную субстанцию:
христианство заменяется культом народа и образы христианских святых