Гневно-саркастические размышления о буржуазной цивилизации в "Зимних заметках о летних впечатлениях" можно охарактеризовать как историко-социологические "пролегомены", предваряющие проблематику пяти великих романов Достоевского. Другим - философским - прологом к ним, по верному определению известного советского исследователя Достоевского А. С. Долинина, [14] были и "Записки из подполья" (1864).
В "Записках из подполья" Достоевский делает предметом психологического исследования душу современного человека-индивидуалиста, до предела сгущая действие во времени и пространстве и заставляя своего героя в течение нескольких часов пережить все возможные фазы унижения, горделивого самоупоения и страдания, для того чтобы продемонстрировать читателю скорбный итог этого беспощадного философско-психологического эксперимента. В отличие от своих многочисленных предшественников Достоевский избирает в качестве объекта анализа не величественного "титана"-индивидуалиста, не Мельмота, Фауста или Демона, но заурядного русского чиновника, душе которого новая эпоха открыла противоречия, сомнения и соблазны, аналогичные тем, которые раньше были уделом немногих избранных "аристократов духа".
Ничтожный плебей в обществе своих школьных друзей-аристократов, герой "Записок" высоко поднимается над ними в горделивом, свободном и раскованном полете мысли, отвергая все общеобязательные социально-этические нормы, которые он считает досадными и ненужными помехами, стесняющими человека и мешающими его освобождению. В опьянении открывшейся ему безграничной свободой духовного самопроявления он готов признать единственным законом для себя и для всего мира свой личный каприз, отказ от осуществления которого уподобляет его ничтожному "штифтику" или фортепьянной клавише, приводимой в действие чужой рукой.
В такой момент самая природа представляется герою "Записок" глухой стеной, воздвигнутой на пути саморазвертывания и самоосуществления свободного человека, а светлые "хрустальные дворцы" западноевропейских и русских просветителей и социалистов, в том числе Чернышевского, - всего лишь новой разновидностью тюрьмы. Но, как показывает автор во второй части "Записок", тот же герой, который в горделивых мечтах уподоблял себя новому Нерону, спокойно взирающему на горящий Рим и людей, распростертых у его ног, оказывается перед лицом жизни всего лишь слабым человеком, который мучительно страдает от своего одиночества и больше всего на свете нуждается в участии ж братстве. Его горделивые "ницшеанские" (до Ницше) притязания и мечты - лишь маска, под которой скрывается больная, израненная бесконечными унижениями человеческая душа, нуждающаяся в любви и сострадании другого человека и во весь голос взывающая о помощи.
Найденной в работе над "Записками" формой интеллектуальной повести-парадокса, где переломный, трагический момент человеческой жизни и пережитое под его влиянием внезапное духовное потрясение как бы "переворачивают" героя-индивидуалиста, снимая с его сознания пелену и открывая - хотя бы смутно - не угаданную прежде истину "живой жизни", Достоевский воспользовался в работе над такими своими позднейшими шедеврами 70-х гг., как "Кроткая" (1876) и "Сон смешного человека" (1877).
3
В "мертвом доме" Достоевский столкнулся с тем, с чем на двадцать-тридцать лет позже встретились многие из участников "хождения в народ" 70-80-х гг. Он пришел на каторгу, сознавая себя носителем идей обновления человечества, борцом за его освобождение. Но люди из народа, с которыми он вместе оказался в остроге, - об этом писатель рассказал в "Записках из Мертвого дома" - не признали его своим, увидели в нем "барина", "чужого". Здесь - исток трагических общественных и нравственных исканий Достоевского 60-70-х гг.
Из нравственной коллизии, в которой оказался Достоевский, были возможны разные исходы. Один - тот, к которому склонились народнические революционеры 70-х гг. Главным двигателем истории они признали не народ, а критически мыслящую личность, которая должна своим активным действием и инициативой дать толчок мысли и воле народа, пробудить его от исторической апатии и спячки.
Достоевский извлек из сходной коллизии противоположный вывод. Его поразила не слабость народа, а присутствие в нем своей, особой силы и правды. Народ - не "чистая доска", на которой интеллигенция имеет право писать свои письмена. Народ - не объект, а субъект истории. Он обладает своим слагавшимся веками мировоззрением, своим - выстраданным им - взглядом на вещи. Без чуткого, внимательного отношения к ним, без опоры на историческое и нравственное самосознание народа невозможно сколько-нибудь глубокое преобразование жизни. Таков вывод, который отныне стал краеугольным камнем мировоззрения Достоевского.
После знакомства с обитателями "мертвого дома" Достоевский отказывается верить, что человеческая масса - пассивный материал, всего лишь объект для "манипуляций" со стороны различного рода - пусть даже самых благородных и бескорыстных по своим целям - утопистов и "благодетелей человечества". Народ - не мертвый рычаг для приложения сил отдельных более развитых или "сильных" личностей, а самостоятельный организм, историческая сила, одаренная умом и высоким нравственным сознанием. И любая попытка навязать людям идеалы, не опирающиеся на глубинные слои сознания народа с его глубокой совестливостью, потребностью в общественной правде, заводит личность в порочный круг, казнит ее нравственной пыткой и муками совести таков вывод, который Достоевский сделал из опыта поражения петрашевцев и западноевропейской революции 1848-1849 гг.
Этот новый круг размышлений Достоевского определил, особенности не только идейной проблематики, но и художественной структуры его романов, созданных в 60-70-х гг.
Уже в ранних повестях и романах Достоевского герои погружены в атмосферу Петербурга, действуют на фоне тщательно обрисованной социальной обстановки, сталкиваются с людьми, принадлежащими к различным и даже противоположным общественным слоям. И все же темы нации и народа как особые, самостоятельные темы в том широком их философско-историческом звучании, в каком мы встречаем их у Пушкина, Лермонтова или Гоголя, в творчестве Достоевского 40-х гг. еще отсутствуют. Лишь в "Хозяйке" и начальных главах "Неточки Незвановой", где рассказывается история отчима Неточки, музыканта Егора Ефимова, можно найти первые робкие подступы к постановке этих тем, столь важных для последующего творчества писателя.
В "Записках из Мертвого дома" дело обстоит принципиально иначе. Проблема взаимоотношений героя - представителя образованного меньшинства не просто с отдельными людьми из народной среды, но с народом, рассматриваемым в качестве главной силы исторической жизни страны, в качестве выразителя важнейших черт национального характера и основы всей жизни нации, выдвинута здесь Достоевским на первый план. Она образует тот стержень, который скрепляет субъективные впечатления и размышления рассказчика с объективным авторским анализом его судьбы.
Принцип изображения и анализа индивидуальной психологии и судеб центральных персонажей в соотнесении с психологией, моральным сознанием, судьбами нации и народа был тем важнейшим завоеванием, которое со времен "Записок из Мертвого дома" прочно вошло в художественную систему Достоевского-романиста, становится одним из определяющих элементов этой системы. Дальнейшее развитие он получил в романе "Преступление и наказание" (1866).