Реальные источники в известной мере дают возможность заглянуть в творческую лабораторию писателя. В этом смысле любопытна, например, такая параллель. Интерес Рахметова к комментарию Ньютона к "Апокалипсису св. Иоанна" как "классическому источнику по вопросу о смешении безумия с умом" (XI, 197) перекликается с работой "землевольца" Н. И. Утина над статьей об Апокалипсисе для "Энциклопедического словаря", выходившего при участии П. Л. Лаврова, и с переводом Библии, осуществленным В. И. Кельсиевым и напечатанным в Лондоне (1860). Однако таких прозрачных намеков на связь Рахметова со своими прототипами в романе мало. Все данные о сходстве "особенного человека" с виднейшими деятелями периода революционной ситуации (Н. А. Добролюбовым, П. Д. Баллодом, братьями Н. А. и А. А. Серно-Соловъевичами и др.) носят общий характер. Но даже и в этом случае мы можем прийти к заключению, что при работе над образом Рахметова ("я встретил до сих пор только восемь образцов этой породы (в том числе двух женщин)" XI, 197) писатель художественно обобщил основное в мировоззрении и психологии, в личной и общественной практике друзей по революционному подполью.
Считая, что "оригинал уже имеет общее значение в своей индивидуальности", Чернышевский задачу писателя видел в том, чтобы понять "сущность характера в действительном человеке", уяснить, "как стал бы действовать и говорить этот человек в тех обстоятельствах, среди которых он будет поставлен поэтом", "передать его таким, каким понимает его поэт" (II, 66). В этом состояла художественно-преобразующая функция романиста, предупреждающая опасность иллюстративности и натурализма.
Примечательно, что писатели-демократы 60-70-х гг. XIX в., продолжая традиции Чернышевского, опирались в своей творческой практике на действительные исторические события своего времени, художественно трансформируя их. Вполне вероятно знакомство Н. Бажина во время работы над повестью "Степан Рулев" (1864) с первыми шагами революционной организации Н. А. Ишутина-И. А. Худякова (1863-1866). Во всяком случае один из персонажей его повести, Илья Кудряков, "лучший друг и соратник" Степана Рулева, напоминает крупнейшего революционного деятеля Ивана Худякова (сходство фамилий: Худяков - Кудряков; хромота обоих как следствие увечья, понесенного от лошади в детские годы; духовное родство и сходный метод просветительской деятельности странствующих по деревням фольклориста и книгоноши).
И. Кущевский в романе "Николай Негорев, или Благополучный россиянин" (1870) откликнулся на события первой революционной ситуации, рассказал о деятельности шестидесятников, устраивавших революционные "общества" и "ветви" и решивших "не упускать благоприятного случая объявления указа об освобождении крестьян" для народного восстания. С большой теплотой автор пишет о члене этой "ветви" Андрее Негореве, распространявшем брошюры и прокламации, ставшем впоследствии политическим эмигрантом, об Оверине, который под влиянием этих прокламаций кинулся "в бездну" и возглавил крестьянское восстание. Кущевский намеренно сближает подвиг Оверина с революционной деятельностью Чернышевского, когда в описании гражданской казни Оверина исторически достоверно воспроизводит место, обстоятельства и детали правительственного надругательства над Николаем Гавриловичем (не забыт и букет цветов, брошенный из толпы "преступнику у позорного столба"!).
Роман В. Берви-Флеровского "На жизнь и смерть" (1877), в его первой части во многом соотносится с общественными событиями 60-х гг.; заглавный персонаж этой части Павлуша Скрипицын даже встречается с самим Чернышевским! Вторая часть произведения Флеровского "Ученики" соответствует времени и обстоятельствам пропагандистской деятельности "чайковцев" и "долгушинцев" в рабочих кружках (начало 70-х гг.), а третья часть ("Новая религия") посвящена событиям "хождения в народ" 1874-1875 гг. В этом романе скрестились все узловые проблемы, занимавшие передовое русское общество на большом отрезке времени (40-70-е гг. XIX в.).
Участник революционного подполья С. Степняк-Кравчинский запечатлел в своих произведениях ("Подпольная Россия", 1881; "Андрей Кожухов", 1889, и др.) настроения и обстоятельства героической борьбы с царизмом своих товарищей из эпохи "хождения в народ" (Петр Кропоткин, Дмитрий Лизогуб, Вера Засулич, Дмитрий Клеменц) и "народовольского" периода (Софья Перовская, Степан Халтурин, Александр Михайлов).
Некоторые исследователи романа "Что делать?" считают, что Чернышевский расширил круг литературных источников, обратившись к методике мысленного эксперимента, принятой в точных пауках, когда "ученый, основываясь на данных своей теории, создает модель опыта, который в действительности невозможно произвести на данном техническом уровне, и таким образом доказывает принципиальную правильность идеи". "Метод гипотетического упрощения ситуаций и конфликтов" переносится в данном случае на структуру утопического романа, который "представляет собою как бы описание "мысленного" внедрения идеи в жизнь. Опыт этот "описывается" как реальный, и роман воспринимается читателями зачастую как научное описание". [10] Гипотетический метод исследования Чернышевского-романиста видят в первую очередь в рассказе об организации Верой Павловной швейной мастерской-коммуны ж в описании социалистического общества ("Четвертый сон Веры Павловны") как исторически уже возникшего и неотвратимо нарастающего процесса переустройства общества.
Эти наблюдения несомненно помогают уточнить истоки социальной психологии, мировосприятия героев романа. Они позволяют конкретно представить внутренний "механизм" художественного воплощения мечты реальных людей о светлом будущем. Однако при решении вопроса о соотношении реальности и фантастики нет основания "переводить" весь роман Чернышевского из произведения реалистического в разряд утопических романов, сводить "первые случаи" личной и общественной активности "новых людей", имеющих "исторический интерес" (XI, 43), лишь к "имитации опыта". Произведение, имитирующее объективность и точность описания, добивающееся правдоподобия и увлекательности повествования во имя доказательства некоего авторского постулата, не будет иметь ничего общего с реалистическим искусством и в лучшем случае выполнит иллюстративную функцию.
Современники воспринимали роман "Что делать?" иначе. Видный деятель революционного движения 60-х гг. Н. И. Утин (ставший впоследствии одним из организаторов Русской секции Первого Интернационала) писал 22 февраля 1864 г. Н. П. Огареву о произведении Чернышевского: "Я никак не соглашусь, что у него цель фантастическая, потому что он и не думает говорить, что все осуществимо сию же минуту, напротив, он показывает, что нужно идти шаг за шагом, и затем говорит: вот что будет в конце ваших трудов и стремлений, вот как можно жить И потому "работайте и работайте"". [11]
Принципы социалистической организации трудовых ассоциаций стали уже доступными лучшей части разночинной интеллигенции 60-х гг. XIX в. Социалистический идеал в миросозерцании "шестидесятников" (пусть даже в утопическом варианте!) - это реальность, а не фантастика. Гипотетический подсчет прибылей, которые получает каждая швея от мастерской, их выгод от совместной жизни и общего хозяйства - это операция "реальных", "живых" людей, знающих, что делать, во имя чего жить. Поэтому Чернышевский пишет о мастерских-коммунах как о реально существующих в жизни трудовых ассоциациях.
Имелись ли в действительности источники для реалистического описания швейной мастерской Веры Павловны?
Чернышевский, рассказывая о работе мастерской Веры Павловны, стремился как-то откликнуться на стремление женщин 60-х гг. улучшить условия своего труда. По статистическим данным 1860 г. известно, что в Петербурге "4713 ремесленниц довольствовались жалованьем в 2-3-5 руб. в месяц па хозяйской столе и чае. Те, которые работали дома, живя при муже или родных, вырабатывали на перчатках, аграманте 2-3 рубля в месяц, на чулках - еще меньше". [12]