В начале рассказа пространно повествуется о благочестии Андрея, о его щедрости, о сооруженных по его повелению храмах и их роскошном убранстве. Эта экспозиция должна поднять авторитет князя в глазах читателя, подвести к мысли, что его убийство не только акт жестокости и вероломства, но и расправа с угодным богу праведником. Как это предписывалось агиографическим каноном, в рассказе подчеркивается, что Андрей «вражное убийство слышав напереде», но это лишь возбуждало в нем религиозное рвение. Затем автор переходит к непосредственному рассказу о событиях 1175 г.
Вацлаве заговора стоял некий Яким, «слуга возлюбленый» князя. Словно свирепые звери, заговорщики устремились к «ложнице» (спальне) князя. Однако их охватывает страх, они заходят в «медушу» (кладовую) и пьют вино, надеясь, что хмель придаст им храбрости. «Сотона же веселяшеть е (их) в медуши и служа им невидимо, поспевая и крепя», — говорит летописец, намекая, что убийство совершается по наущению дьявола и под его непосредственным присмотром.
Затем заговорщики подходят к дверям ложницы и окликают князя: «Господине! Господине!». Князь догадывается, что за дверями не Прокопий (видимо, кто-то из княжеских слуг), за которого выдает себя один из заговорщиков. Поняв, что они разоблачены, убийцы вышибают двери, врываются в ложницу. Князь хочет схватить меч, но оказывается, что меч заранее похищен. Завязывается ожесточенная борьба — князь силен и яростно сопротивляется, заговорщики «секоша и (его) мечи и саблями, и копийныя язвы даша ему». Воспользовавшись тем, что заговорщики вышли, вынося своего пострадавшего в схватке сотоварища, Андрей также покидает ложницу и прячется под сенями. Но убийцы разыскивают его по следам крови на ступенях и умертвляют. Труп князя брошен на землю у крыльца, дворец его разграблен. Видя это, Кузьмище с гневным упреком обращается к одному из заговорщиков — ключнику Амбалу, просит того дать ему ковер, чтобы прикрыть тело убитого, и напоминает: «Помнишь ли... в которых порътех (в какой одежде) пришел бяшеть? Ты ныне в оксамите (оксамит — дорогая шелковая ткань) стоиши, а князь наг лежить».
В рассказе об убийстве Андрея Боголюбского сочетаются чисто этикетные моменты (например, ссылки на вмешательство дьявола, упоминание, что князь, знал о готовящемся покушении заранее, монологи, которые князь произносит в самые напряженные моменты — перед лицом убийц) с яркими, жизненными деталями и эпизодами: достаточно вспомнить разговор князя с заговорщиками через запертую дверь ложницы или же финальную сцену, когда Кузьмище Киянин обличает ключника Амбала. Это сочетание «чисто житийной манеры» и «реального рассказа с обилием бытовых подробностей и живыми диалогами» в значительной мере результат той переработки, которой подвергся рассказ Лаврентьевской летописи, составленный в книжной манере, под пером Кузьмища Киянина, которого исследователи не без основания считают автором версии, находящейся в составе Ипатьевской летописи[122].
Однако подобных рассказов в Киевской летописи немного. Основная часть ее занята погодными статьями, весьма пространными, подробно сообщающими о дипломатической и государственной деятельности князей, о многочисленных вооруженных конфликтах и т. д. Однако в этом подробном перечислении фактов и событий не усматривается попыток создать законченные сюжетные рассказы.
Для Киевской летописи, особенно начиная со статей 40-х гг. XII в., заметно особое пристрастие летописцев к внешним, стилистическим приемам, характерным для стиля монументального историзма: постоянно встречаются здесь традиционные этикетные описания битв, стереотипные описания погребений князей и их некрологические характеристики[123]. Однако в целом в Киевской летописи отсутствует та композиционная стройность, которая характерна была для «Повести временных лет».
Летописание Владимиро-Суздальской Руси XII в. Начиная с середины XII в. все заметнее становится роль в общерусских делах Владимиро-Суздальского княжества. Военная и политическая активность этой в недавнем прошлом «окольной земли» не могла не повлиять и на оживление идеологической жизни. На смену кратким записям, ведшимся, как полагают, уже с начала XII в. в Ростове и Владимире, приходят летописные своды.
123
См.: Еремин И. П. Киевская летопись как памятник литературы. — В кн.: Еремин И. П. Литература Древней Руси. Этюды и характеристики. М.-Л., 1966, с. 98-131.