«Чтение» Нестора, действительно, содержит все необходимые элементы канонического жития: оно начинается обширным вступлением, с объяснением причин, по которым автор решается приступить к работе над житием, с кратким изложением всемирной истории от Адама и до крещения Руси. В собственно житийной части Нестор, как того требует жанр, рассказывает о детских годах Бориса и Глеба, о благочестии, отличавшем братьев еще в детстве и юности; в рассказе о их гибели еще более усилен агиографический элемент: если в «Сказании» Борис и Глеб плачут, молят о пощаде, то в «Чтении» они принимают смерть с радостью, готовятся принять ее как торжественное и предназначенное им от рождения страдание. В «Чтении», также в соответствии с требованиями жанра, присутствует и рассказ о чудесах, совершающихся после гибели святых, о чудесном «обретении» их мощей, об исцелениях больных у их гроба.
Если мы сравним «Житие Феодосия Печерского», с одной стороны, и «Сказание», а особенно «Чтение» о Борисе и Глебе, с другой, то заметим различные тенденции, отличающие сравниваемые памятники: если в «Житии Феодосия Печерского» «реалистические детали» прорывались сквозь агиографические каноны, то в житиях Бориса и Глеба канон, напротив, преобладает и в ряде случаев искажает жизненность описываемых ситуаций и правдивость изображения характеров. Тем не менее «Сказание» в большей степени, чем «Чтение», отличается своеобразной лиричностью, которая особенно ярко проявляется в предсмертных монологах Бориса и особенно Глеба, скорбящего об отце и брате и искренне страшащегося неминуемой смерти.
Абстрагированность в житиях. Для агиографической литературы характерна еще одна черта, которая особенно ярко проявится позднее, в житийной литературе XIV-XV вв., но дает о себе знать уже в житиях XI-XII вв. Черта эта — абстрагированность. Суть ее в том, что автор нарочито избегает определенности, точности, любых деталей, которые указывали бы на частность, единичность описываемых ситуаций. Это не случайность, а осмысленное стремление рассматривать жизнь святого как бы вне времени и пространства, как эталон этических норм, вечный и повсеместный. Так, например, в «Житии Феодосия Печерского» рассказывается о междукняжеской борьбе в 1073 г. (когда князья Всеволод и Святослав изгнали великого князя киевского Изяслава) в следующих выражениях: «Бысть в то время съмятение некако от вьселукавааго врага в трьх кънязьх, братии сущем по плъти, якоже дъвема брань (войну) сътворити на единого старейшааго си брата, христолюбьца иже поистине боголюбьца Изяслава. То же тако тъ прогънан бысть от града стольнааго, и онема пришьдъшема в град тъ...». Мы видим, что не названы ни имена князей — противников Изяслава, ни Киев (он именуется лишь «стольным градом»), а сама феодальная распря изображается исключительно как результат дьявольского наущения. Для абстрагирующей тенденции характерно опущение имен, именование людей по их социальному положению («некий боярин», «сей муж» или «стратиг некий»; в этом последнем случае вместо обычного русского наименования «воевода» употребляется греческий термин «стратиг»), опущение географических наименований, точных дат и т. д. Однако в агиографической литературе Киевской Руси эта тенденция только начинает себя проявлять, наиболее полное выражение она найдет, как уже сказано, позднее — в XIV-XV вв.[161].
7. Киево-Печерский патерик
Патериками назывались сборники рассказов о жизни монахов какой-либо местности или какого-нибудь монастыря. Древнейшим из русских патериков явился патерик Киево-Печерского монастыря. Монастырь был основан в середине XI в., и уже в «Повести временных лет» под 1051 г. читается рассказ об основании монастыря, а в статье 1074 г. — о некоторых его подвижниках. Однако «Киево-Печерский патерик» был создан значительно позднее, и в его основе оказалась переписка, которую вели между собой в начале XIII в. владимирский епископ Симон и киево-печерский монах Поликарп, хотя они, в свою очередь, использовали, видимо, записи, ведшиеся в самом монастыре.
Симон и Поликарп были постриженниками Киево-Печерского монастыря, оба они были образованными и талантливыми книжниками. Но судьба их сложилась по-разному: Симон сначала стал игуменом одного из владимирских монастырей, а затем в 1214 г. занял епископскую кафедру в Суздале и Владимире. Поликарп же остался в монастыре. Честолюбивый монах не хотел смириться со своим положением, не соответствующим, как он думал, его знаниям и способностям, и с помощью влиятельных покровителей — княгини Верхуславы-Анастасии, дочери Всеволода Большое Гнездо, и ее брата Юрия — стал домогаться епископской кафедры. Но Симон, к которому княгиня обратилась за поддержкой, не одобрил честолюбивых устремлений Поликарпа и написал ему послание, в котором обличал его санолюбие и увещевал гордиться уже тем, что он подвизается в столь прославленном монастыре. Это послание Симон сопроводил рассказами о некоторых киево-печерских монахах, с тем чтобы рассказы эти напомнили Поликарпу о славных традициях монастыря и тем самым успокоили его мятежный дух. Послание Симона и следующие за ним девять рассказов о монахах Киево-Печерского монастыря явились одной из основ будущего «Киево-Печерского патерика».
161
См.: Лихачев Д. С. Поэтика древнерусской литературы. Изд. 2-е, доп. Л., 1971, с. 123-136.