Кто ж защитит тебя? Все без изъятья Именем страшным тебя назовут,
Только во мне шевельнутся проклятья —
И бесполезно замрут!..
И Настя Крюкова, и Сонечка Мармеладова своим положением обречены на то, чтобы не иметь дома, не чувствовать себя полноправными даже в семье, не питать надежд на счастливую любовь. Некрасов, наперекор общему мнению, с гордостью провозгласил, что для него «дитя несчастья» выше и достойнее всех «богинь любви»:
Грустя напрасно и бесплодно,
Не пригревай змеи в груди И в дом мой смело и свободно Хозяйкой полною войди!
(«Когда из мрака заблужденья...», 1846)
Чернышевский признавался Некрасову, что такие стихи, как «Когда из мрака заблужденья...», «Давно — отвергнутый тобою...», «Я посетил твое кладбище...», «Ах, ты, страсть роковая, бесплодная...» и т. п. «буквально заставляют меня рыдать».
Ту же позицию отразил цикл любовных стихов поэта, посвященный Авдотье Яковлевне Панаевой, которая впоследствии стала его гражданской женой. Тема любви, казалось бы, должна в наибольшей степени сопротивляться «прозаизации стиха» — свойству, которое приписывали поэзии Некрасова не только современные, но и последующие критики (С.А. Андреевский, П.Ф. Гриневич и др.). Однако сам поэт воспринимал «прозаизацию» не как формальное, а как онтологическое видоизменение: законы жизни непосредственно вторгались в стих и реорганизовывали его — то формой «романа», то «повести», то говорными интонациями, то драматическими сценами. Не случайно A.A. Григорьев заметил, что в стихотворении «В дороге» «сжались, совместились все повести сороковых годов». «Проза в любви» составляла истинную поэзию той жизни, которую знал и по-настоящему любил Некрасов. Он смело вводил в любовную лирику так называемые «прозаизмы», сознавая, что только расширяет этим область поэтического. По мысли Ю.Н. Тынянова, высказанной в статье «Стиховые формы Некрасова», «значение слов модифицируется в поэзии звучанием». А это значит, что «для поэзии безопасно внесение прозаизмов... Это не те прозаизмы, которые мы видим в прозе: в стихе они ожили другой жизнью, организуясь по другому признаку».
«Панаевский» цикл, занявший достойное место в русской любовной лирике, передает свободно текущую речь обычного человека — но человека, искренне и мучительно размышляющего, страстно влюбленного, боящегося нецеломудренным словом нарушить то счастье, которое создается глубоким и сильным чувством. Каждое стихотворение цикла — фрагмент не прекращающегося диалога с любимой и за каждым стоит реальная, насыщенная действительным содержанием, неисчерпаемая в своих многообразных проявлениях жизнь. Давно замечено, что эти стихи имеют вид не начатой и не законченной, а словно бы продолженной речи: «Если, мучимый страстью мятежной...», «Ты всегда хороша несравненно...», «Так это шутка? Милая моя...», «Да, наша жизнь текла мятежно...», «Я не люблю иронии твоей...», «Мы с тобой бестолковые люди...», «О письма женщины, нам милой!..», «Давно — отвергнутый тобою...», «Зачем насмешливо ревнуешь...», «Тяжелый крест достался ей на долю...». «Поэт не страшится обнажить свою неправоту, — пишет В.И. Коровин, — и такой же отважной искренности ждет от любимой женщины. В стихотворениях Некрасова любовь — драматическое столкновение двух сильных и неуступчивых характеров...». «Гармоническим, подлинно пушкинским аккордом» назвал стихотворение «Прости» (1856), которым «заканчивается вся эта история нелегкой, проходившей в борениях любви», Н.Н. Скатов.
В 50-е годы Некрасов обращается к новому для себя жанру — жанру поэмы. В 1855 г. он пишет поэму «Белинский» — в то время, когда имя Белинского еще находилось под запретом. Путь поэмы в легальную русскую печать был непростым — ее в 1859 г. опубликовала «Полярная звезда» без подписи и без указания автора.
В том же году поэт закончил поэму «Саша» — о замечательной русской девушке, духовное становление которой происходит на глазах читателя. В Саше противопоставляется единство интеллектуально-духовного и телесного немощности, бледности интеллигента Агарина. Действительно, оппозиция, заявленная еще пушкинским «Евгением Онегиным», здесь получает авторскую переакцентировку: ирония применительно к герою, «разбудившему» Сашу, выступает сильнее («Тонок и бледен. В лорнетку глядел...», «Любит он сильно, сильней ненавидит, / А доведись — комара не обидит!»); с другой стороны, слияние Саши с национальной почвой осмыслено как отказ от легковесно идиллического отношения к родине («Жизни кругом разлитой ликованье / Саше порукой, что милостив бог... / Саша не знает сомненья тревог»), как «прорастание» в нее до самых глубин, до действительных ее корней, обещающих «пышную жатву».