Значеніе этихъ повѣстей въ исторіи русской литературы.
Въ исторіи русской литературы "Вечера на хуторѣ близъ Диканьки" занимаютъ почетное мѣсто. Несмотря на всѣ недостатки этихъ повѣстей, онѣ были первымъ наиболѣе полнымъ и художественнымъ опытомъ нарисовать жизнь простонародья, заглянуть въ душу простого человѣяа, посмотрѣть на жизнь и природу глазами народа, заглянуть въ тотъ своеобразный міръ, міръ мистицизма, темнаго и, въ то же время, не лишеннаго красоты, о которомъ пришлось мнѣ говорить въ первыхъ главахъ 1-ой части 1-го выпуска этой книги. Если Гоголь отнесся къ изображаемому только какъ художникъ, какъ поэтъ,- то его ближайшіе послѣдователи-литераторы (особенно Григоровичъ и Тургеневъ) отнеслись къ простонародной жизни не только съ художественной стороны,- они освѣтили эту жизнь сознаніемъ общественныхъ дѣятелей, понимающихъ эту жизнь не съ показной, но съ оборотной стороны. Такое расширеніе идейнаго содержанія картины не должно умалять того факта, что всетаки учителемъ обоихъ нашихъ писателей былъ Гоголь.
"Миргородъ".
Повѣсти, вошедшія въ составъ второго гоголевскаго сборника "Миргородъ", по характеру своему и содержанію очень близко подходятъ къ тѣмъ повѣстямъ, которыя составили его первый сборникъ "Вечера на хуторѣ близъ Диканьки". Мы увидимъ здѣсь такое же смѣшеніе романтизма и реализма, увидимъ, что и сюжеты, разрабатываемые Гоголемъ въ этомъ сборникѣ, берутся изъ тѣхъ же областей малороссійской жизни, которыя равъше дали богатый и пестрый матеріалъ для его "Вечеровъ": въ повѣсти "Вій" Гоголь вращается въ кругу народныхъ суевѣрныхъ сказаній; въ повѣстяхъ "Старосвѣтскіе помѣщики" и "Повѣсть о томъ, какъ поссорились Иванъ Ивановичъ съ Иваномъ Никифоровичемъ" – въ области мелкой жизни провинціальныхъ "существователей"; въ повѣстя "Тарасъ Бульба" Гоголь изобразилъ героическое прошлое своей родины,- взялъ тему, тоже уже затронутую въ нѣкоторыхъ повѣстяхъ изъ сборника "Вечера на хуторѣ близъ Диканьки" ("Страшная месть", "Ночь наканунѣ Ивана Купала").
Отличіе повѣстей "Миргорода" отъ "Вечеровъ".
Такимъ образомъ, отличаются эти повѣсти отъ болѣе раннихъ – не содержаніемъ и характеромъ, a большею яркостью красокъ, большею тонкостью рисунка и большею вдумчивостью, съ которою авторъ отнесся къ изображаемой имъ жизни. Такимъ образомъ, эти произведенія свидѣтельствуютъ о большей зрѣлости Гоголя, какъ художника и мыслителя, оцѣнивающаго жизнь. Такому быстрому развитію въ немъ "художника" и "судьи жизни", конечно, способствовало сближеніе съ Пушкинымъ и другими выдающимися писателями русскими того времени.
"Вій".
Повѣсть "Вій" представляетъ собою произведеніе, въ которомъ опять романтизмъ неразрывно смѣшивается съ реализмомъ: жанровыя картины смѣняются фантастическими, образы вымышленные,- какія-то мистическія чудовища, порожденіе испуганнаго воображенія народа и самого автора, стоятъ рядомъ съ самыми обыкновенными людьми. Картины природы идиллически-мирной перемѣшаны съ пейзажами, полными мистическаго ужаса и тревоги.
Роматическій элементъ въ "Віи".
а) Романтическій элементъ въ повѣсти выразился, прежде всего, въ развитіи народнаго вѣрованья въ существовавіе какого-то таинственваго Вія, въ существованіе вѣдьмъ и въ возможность ихъ общенія съ обыкновенными людьми. Красавица панночка, дочь сотника, обладаетъ способностью оборачиваться въ собаку и въ старуху; она пьетъ кровь y людей, особенно y дѣтей; она носится на плечахъ y тѣхъ парней, которые ей нравятся, и замучиваетъ ихъ. Объ ней много страшныхъ исторій знаютъ дворовые ея отца. Она находится въ общеніи и съ представителями "нечистой силы" – съ темными силами земли, которыя олицетворены въ видѣ чертей-демоновъ, и "Вія-котораго самъ Гоголь называетъ "начальникомъ гномовъ" {Въ подстрочномъ примѣчаніи къ повѣсти Гоголь говоритъ слѣдующее: "Вій – есть колоссальное созданіе простонароднаго воображенія. Такимъ именемъ называется y малороссіянъ начальникъ гномовъ, y котораго вѣки на глазахъ идутъ до самой земли. Вся эта повѣсть есть народное преданіе. Я не хотѣлъ ни въ чемъ измѣнить его и разсказываю почти въ той же простотѣ, какъ слышалъ".}.
Пристрaстіе романтиковъ кь пользованію волшебными мотивами народнаго творчества было присуще, какъ мы видѣли, и Гоголю. Ему достаточно было намека для того, чтобы его собственное воображеніе легко и свободно начинало творить въ этой области. Гоголь тяготѣлъ къ этому міру фантазіи и потусторонней жизни, вѣроятно, потому, что, нервный и впечатлительный съ дѣтства, онъ самъ не чуждъ былъ мистицизма {Объ этомъ свидѣтельствуетъ, хотя бы, его собственное признаніе, что страшныя сказки въ дѣтствѣ его очень занимали и волновали. Въ повѣсти "Старосвѣтскіе помѣщики" Гоголь въ одномъ мѣстѣ вспоминаетъ, какъ часто въ дѣтствѣ онъ слышалъ таинственный голосъ, его звавшій по имени. "Признаюсь, говоритъ онъ, мнѣ всегда былъ страшенъ этотъ таинственный зовъ. Я помню, въ дѣтствѣ я часто его слышалъ: иногда вдругъ позади меня кто-то явственно произноситъ мое имя. Я, обыкновенно, тогда бѣжалъ съ величайшимъ страхомъ и занимавшимся дыханіемъ изъ саду…"}.
Вотъ почему все то ужасное, что творилось по ночамъ въ церкви, около гроба вѣдьмы, описано имъ въ такихъ яркихъ, живыхъ краскахъ, что производитъ впечатлѣніе кошмара, горячечной галлюцинаціи. Въ русской литературѣ не было картины ужаснѣе этой, въ которой, необузданная до болѣзненности, фантазія писателя-романтика такъ изумительно сочеталась съ описательной силой художника-реалиста.
До какой болѣзненной проникновенности въ "фантастическое" доходитъ Гоголь въ этой повѣсти, лучше всего видно, хотя бы, изъ описанія той волшебной ночи, которую пережилъ Хома Бруть, бѣгущій съ вѣдьмой на плечахъ {"Лѣса, луга, небо, долины – все, казалось, какъ будто спало съ открытыми глазами; вѣтеръ хоть бы разъ вспорхнулъ гдѣ-нибудь; въ ночной свѣжести было что-то влажно-теплое; тѣни отъ деревъ и кустовъ, какъ кометы, острыми клинами падали на отлогую равнину; такая была ночь, когда философъ Хома Брутъ скакалъ съ непонятнымъ всадникомъ на спинѣ…".}.
Даже взъ краткаго описанія той "ночи чудесъ",- мистической ночи, когда совершаются чудеса, когда все спить "съ открытыми глазами" и молча говоритъ великія тайны,- видно, что все это пережито Гоголемъ, перечувствоваво имъ самимъ ясно до ужаса {*}.
{* "…Онъ чувствовалъ какое-то томительное, непріятное и вмѣстѣ сладкое чувство, подступавшее къ его сердцу. Онъ опустилъ голову внизъ и видѣлъ, что трава, бывшая почти подъ ногами его, казалось, росла глубоко и далеко, и что сверхъ ея находилась прозрачная, какъ горный ключъ, вода, и трава казалась дномъ какого-то свѣтлаго, прозрачнаго до самой глубины, моря; по крайней мѣрѣ, онъ видѣлъ ясно, какъ онъ отражался въ ней вмѣстѣ съ сидѣвшею на спинѣ старухою. Онъ видѣлъ, какъ, вмѣсто мѣсяца, свѣтило тамъ какое-то солице; онъ слышалъ, какъ голубые колокольчики, наклоняя свои головки, звенѣли; онъ видѣлъ, какъ изъ-за осоки выплывала Русалка… Видитъ ли онъ это, или не видитъ? Наяву ли это, или снится? Но тамъ что? вѣтеръ, или музыка? звенитъ, звенитъ и вьется, и подступаетъ, и вонзается въ душу какою-то нестерпимою трелью.
"Что это?" думалъ философъ Хома Брутъ, глядя внизъ, несясь во всю прыть… Онъ чувствовалъ бѣсовски-сладкое чувство, онъ чувствовалъ какое-то томительно-страшное наслажденіе…".}