Он не ошибся. Фигуры прыгали, как хотели.
«Сумасшедший» принял самый, что ни на есть, серьезный вид и сказал:
– Должен вам представиться, не так ли? Ведь принято? Я вам первому представляюсь, потому что вы внушаете мне доверие. Я… Иосиф Сталин.
Борис Леонидович вскинул брови.
– О! Выходит, мы с вами некоторое время назад разговаривали по телефону.
– О чем же?
– Вы меня расспрашивали о таком поэте Мандельштаме. Слыхали?
– Нет. Но звонить по этому поводу могу. Ну, и что дальше?
– Мы поговорили. Я сказал, что хотел бы вас спросить еще о жизни и смерти, а вы положили трубку.
– Я был очень занят.
– Чем?
– Ну, это долго объяснять. А вы, как я понимаю, писатель?
– Был, когда-то писал. Больше не пишу и не буду, наверное.
– А у вас очень несчастный вид. Небось, целый год не спали.
– Целый год.
– Что ж вы так?
– Я был за границей, где живут мои родные. Я не видел их четырнадцать лет. Мне надо было сесть на поезд и проехать сотни километров, а я не поехал, потому что боялся.
– Ну, сечь они там вас не стали бы: вы уже большой.
– Я боялся, что вы меня за это расстреляете.
– Вы доктор, я же вас помню, только позабыл вашу фамилию. Ну, вы ее мне потом напомните. За границу вы не ездили, это вам только приснилось. Вы – доктор, от революции скрывались по городам да захолустьям, в Москву осмелились заявиться после НЭПа. Опустились, женились на дочери бывшего вашего дворника, детей с ней наплодили… Все верно?
Появилась медсестра. Украдкой посмотрела на Бориса Леонидовича, понимая, что это совсем не простой пациент. Потом бросила укоризненный взгляд на человечка, смела партию с доски, взяла его за «плечики» и выставила в коридор.
– А ну, брысь!
Послышались быстрые шаги доктора Левина. Он вошел и молча обнял пациента.
В лесу было совсем немного пожелтевших деревьев, а в самой глубине он оставался еще свеж и зелен. Послеобеденное солнце пронизывало ветви своими лучами, и листья пропускали свет и горели с изнанки зеленым огнем бутылочного стекла. Доктор Левин, поддерживая Бориса Леонидовича за левый локоть, уводил его к тропинке.
– Давай, погуляем наедине, в стороне от чужих глаз да ушей. Я бы очень хотел помочь тебе, а для этого нужна вся правда.
– Правда очень проста, и ее очень мало. Я схожу с ума. Я погибаю. Будет удивительно, если я уцелею. У меня ощущение, что некая леденящая сила убивает вокруг меня все лучшее, все живое и исподтишка при этом наблюдает за мной: ну как, не сорвусь ли? А я не срываюсь. Вот это и суть области зачаточного безумия.
– В медицинском направлении записано, что у тебя тотальная бессонница, и она длится целый год. Это возможно?
– Как видишь.
– Узнаешь эти места?
Борис Леонидович осмотрелся вокруг и как-то растерянно развел руками.
– Нет.
Левин с пониманием посмотрел на друга.
– Пройдем еще немного…
Лесная тропа привела их на открытую лужайку, примыкающую к вилле, обильно украшенную еще сохранившейся резьбой по дереву. Хозяева ее, как и полагалось, давным-давно сгинули неизвестно куда, потом десять лет или больше она предназначалась для какого-нибудь приюта или дома отдыха политкаторжан и медленно опустошалась. С этой осени для нее начиналась новая жизнь, предполагались пристройки и переоборудование, о чем свидетельствовали строительные материалы. Вот-вот должны были начаться работы, но до их начала следовало вытравить из дома вредный дух прежней хозяйской беззаботной жизни. Этот дух еще теплится по углам высокого чердака в виде изъеденных пылью книг, нотных тетрадей, изрешеченных молью остатков одежды, полуистлевших картин, осколков посуды, бутылок с этикетками давно не существующих вин.
Вот для этого всего хлама и был состряпан в центре лужайки костер.
Борис Леонидович глазел на дом, как зачарованный.
– Ведь я был здесь когда-то!
– Да, более четверти века назад.
– Вот на этой терраске отец писал портрет твоего отца! А на этой ступеньке по вечерам усаживался Балтрушайтис! А здесь ты едва не сбил с ног Льва Толстого. Ну, а что из этого окна?
– Бывало… из этого окна доносился взбудораженные звуки рояля… Играла твоя мама…
– …Скрябина! – он застыл, словно пытаясь снова услышать ту волшебную музыку.
Парочка по-мужски одетых «стройработниц», безучастных ко всему происходящему, вяло подкармливала пламя останками давней жизни. Костер был разложен так, что приходился против солнца. Оно просвечивало сквозь прозрачное пламя, как сквозь зелень леса. Огня не было видно, и только по слюдяным струям горячего воздуха можно было заключить, что что-то горит и раскаляется.