— А ты Наташ знаешь, первые петухи полночь отпевают, вторые чертей разгоняют, а третьи солнышко встречают! — они оба весело рассмеялись.
— Ты, Сань, своим разговором прямо-таки меня совсем заинтересовал. Только ты в нём ни разу не заикнулся о самом главном, которое меня пуще всего интересует, так что не пора ли спать, позёвывая и вяловато проговорила Наташка. И пошла к своему дому. Он раздражённо смотрел ей взапятки, но и этого для его хватило, чтобы, воображая обрисовать лицо обладательницы этих запяток и пахнувших любовью её губ, к которым он сегодня блаженно прикоснулся.
— А завтра встретимся? — вдогонку крикнул он. — А как же, куда от тебя денешься! — обернувшись ответила она.
На третий день, вечером, Санька едва дождался сумерек. К вечеру, солнце, как на зло Саньке, долго копошилось среди листвы березы стоявшей у них в пробеле; долго не заходило, как будто оно в этот вечер было беззакатным. А дождавшись вечернего сумрака, Санька по берегу озера, по задворкам, крадучись пробирался к её дому. Путаясь в зарослях крапивы и горького лопушатника, он напоролся на колючий шиповник, исколов об него и руки и ноги. Он встретил Наташку у крыльца, где она, по всей видимости, поджидала его.
— А где ты вчера вечером была? Случайно не с Федькой пропадала? — с обидой в голосе спросил он Наташку.
Наташка испугано пролепетала:
— Да я его к себе, теперь на пушечный выстрел не подпущу. А ты меня словами огорчаешь, — от обиды у неё закривились губы, на глаза просились слёзы. — Кривить душой я не умею, да и слова без толку бросать на ветер не стану, так и знай! Кроме тебя я ни с кем не знаюсь и знаться не хочу! — огорчённо, но твёрдо выпалила она. — Сам вскружил мне голову и вчера не пришёл, а теперь огорчаешь.
— Да я, вчера был у вашего окошка, видел, как ты около зеркала ухорашивалась. Ты что-то долго не выходила, а я войти к вам в избу не посмел. Подождал, подождал, не дождался и ушёл! Вот мне и подумалось, что ты Федьку поджидала… Да и люди бают! — Мало ли кто чего скажет и каждого слушать, — с тревогой оправдывалась Наташка, а у самой от волнения грудь колышется, как при всходе и опадании тесто.
Саньке вовсе не хотелось словесно обижать Наташку, он не довёл размолвку до разрыва, разговор перевёл на более любезную тему, и они снова сдружились. Проведя этот вечер во взаимных любезностях, они разошлись по домам с веселым настроением. Наташка, чтобы угодить Саньке, чтобы ещё сильнее нравиться ему, стала изыскано выряживаться, всё в новые и новые платья. И люди, замечая это, стали поговаривать о ней, что она прямо-таки зарядилась, что ни праздник то в разной одежде, и от куда только она всё берёт. А Наташка, чувствуя людскую похвалу и зависть, вырядившись во всё новое, неторопливой походкой, павой плыла по улице, норовя пройти в близости от Санькина дома, чтобы привлечь его внимание и вызвать в нём новый прилив привязанности. И в действительности, она Саньке вскружила голову, он втюрился в неё по уши. И они, увлекшись обоюдной любовью, стали меньше скрываться от людских глаз, стали чаще вместе показываться в явь, не стесняясь пытливых бабьих взоров и разговоров.
Встретила Анна Гуляева, Авдотью, Наташкину мать на улице, окрикнула:
— Овдотья, погоди-ка, я тебя чего спрошу! Та остановилась.
— Чего спросишь? Спрашивай!
— Как то, вечером я иду вдоль озера и нечаянно натолкнулась, Санька Савельев у твоей Наташки титьки щупает. Они, наверное, думали сидят на амбаре одни, а хвать я внезначай набрела на них. Я гусёнка искала, — явно соврала Анна, — так они увлеклись, сидят милуются, целуются и меня не замечают. Или ты про их любезности уж сама знаешь? — улыбаясь спросила она Авдотью.
— Хотя знать-то и не знаю, а иногда замечаю. Так ведь молодость-то у всех бывает, чего с ней поделаешь! Она у всех один раз в жизни бывает! — невозмутимо ответила Авдотья допытливой любительнице сельских новостей Анне.