По домам с пира пьяные возвращаются на карачках. Некоторые будучи уже совсем пьяными и еле держатся на ногах, но при уходе из гостей «на дорожку» просят ещё, чтоб ему подали «подожок», сознавая всё же, что, переступив порог дома, где был пир и вино лилось рекой, он, уйдя домой, уже не увидит выпивки до самого утра – до общего опохмеленья.
– Уж не выламывайся! Чай, знают попа и в рогоже! – обрушилась на своего Гришку его жена, выпрашивающего на дорогу выпить последний, завершающий стаканчик. – Налил зенки-то! Пошли домой! Лукавый! – тыча кулаком в загорбок, силком вытуривала его за дверь. – Уж сытый, а всё просит. Зюзя! – ворчала баба на своего мужа.
Через чур пьяный Ершов, барахтаясь, валялся в сенях на голом полу. Он, видимо, беспризорно оставлен своей женой на произвол судьбы. Пьяно выкобеливаясь, он, видимо, ещё не совсем потерял свои чувства и, наверное, одним ухом, а всё же слушал, что происходит вокруг.
– И мне подайте выпить! Я совсем ещё трезвый, мне стыдно являться домой непьяному, – полусонно бормотал он, чтоб как-то привлечь к себе внимание распорядителей пира. Но его никто не слышал, и его просьба была бесполезно напрасной, как «глас вопиющего в пустыне».
Сердясь на то, что его никто не слышит и на него ноль внимания, он в адрес хозяев осуждающе брюзжал и погано ругался матом. Требование «выпить» всё же было услышано. По-свински пьяному Ершову всё же кто-то подал стакан самогонки. Он выпил и тут же из него всё выхлестнуло.
Только под самый вечер пьяные гости стали расходиться по домам, кто с песнями, обнявшись на пару с женой, кто, дико горланя и пьяно куролеся, тащится, еле передвигая ноги, забредая во все закоулки, качаясь, спотыкаясь, бормоча и матерясь, ошалело, очумело натыкаясь на мазанки и погребушки.
Как совсем уже свечерело, отоспавшись и несколько вытрезвившись, Ершов продрал глаза, встал, очумело огляделся. Зайдя в избу, он смело выпросил себе «подожок». Ему налили и подали полный гранёный стакан самогона. Он выпил одним залпом. Отказавшись от предложенной закуски, он только и сказал:
– Ну, я пошёл!
Выйдя от Савельевых и ковыляясь, дойдя до ворот Настасьина двора, Ершов, припавши к столбу, облегчённо опорожнился. Выпитый стакан «на старые дрожжи» Ершова стал «разбирать», и он, чуя новую одурь в голове, полубессознательно забрёл во двор, а потом очутился в пустующем Настасьином пристенке, забрался на печь и уснул, как дома…
Имеют же некоторые мужики способность и нахальство уговорить чужую бабу и соблазнить её, особенно, когда она пьяна и сама себе не хозяйка. Так и на этот раз Смирнов уговорил Дуньку, и они вместе, найдя себе место пристанища в темноте вечера вдвоём забрели в тот же пустующий Настасьин пристенок…
На третий день свадьбы в доме Савельевых снова общий опохмел. «Заботливые» мужики, спозаранку проснувшись с трещащими по всем швам головами, снова притащились к Савельеву на опохмел. А где опохмел, там воспоминания и рассказы о вчерашних происшествиях.
– От чего заболел, тем и лечиться надо, – поучал молодых мужиков один пожилой уже мужик по прозвищу Вагон, закусывая студнем после выпитого полного стакана самогонки.
– А я вчера в лыко опьяневшего Степашку еле до дому допёр, всё потаском его волок, – как о чём-то примечательном сообщил мужикам Никита.
– А я, знать, вчера, изволозил на себе новые брюки, уж меня баба-то! баба-то! – охотно поставил в известность о вчерашнем всех присутствующих один молодой мужичок, толкая себе в рот кусок неочищенной колбасы.
– А со мной, братцы, вчера произошла довольно-таки забавная картина, – неторопливо начал свой рассказ Ершов, после того как он с азартом выпил и смачно закусил. – Не помню, как меня черти занесли в пустующий Настасьин пристенок, видимо, был чрезмерно пьян, трезвого бы черти не занесли, – оговорился он. – Ну, значит, забрёл я в этот пристенок и залез на печь и там в углу пришипился, видимо, приготовился храпануть как следует. Вдруг слышу в сенях послышались шаги, я сильнее притаился и ни гугу. Слышу, в избу вламываются двое, в темноте не пойму кто, а чую – вроде мужик вдвоём с бабой. Впёрлись они в избу-то и начали приглушённо шептаться. Расположившись на кутнике, они зашебуршились, как мыши в коробу. Они своим делом так увлеклись и не подозревали, что я тут, и завозились. Я, любопытства ради, маскируясь темнотой, опёршись о подати, попялился доглядеть, кто и с кем, меня распирало и одолевало любопытство дознаться, кто и с кем. А самого неудержимо, как магнитом туда же тянет. Нет терпенья женское тело облапать хочется. Крайняя доска у полатей моей натуги не выдержала, с места съелызнула, и я со всего-то маху как грохнусь, да прямо на них и нахренакнулся. И поднялась тут невообразимая паника, кутерьма и суматоха. Я их испугался, что сердце в пятки ушло, а они, видимо, ещё пуще меня перепугались, да так, что впотьмах-то не поймут, в чём дело. Они, наверное, подумали, что на них сам чёрт с печи слетел. Они с испугу-то всполошились, вскочили с кутника и драпа! Я остался один, а когда со мной испуг-то прошёл и я немножко очухался, так рассмеялся, с хохота едва не лопну, хоть обручи на меня набивай – и грех, и смех, одним словом.