«Здесь я снова стою, после двадцатилетней разлуки, среди моего народа: я участвую в его праздниках радости и печали, воспоминаний и надежд. Я участвую в духовной и интеллектуальной борьбе наших дней, как внутри дома Израиля, так и между нашим народом и нееврейским миром… Мысль, которую я навеки удушил в своем сердце, снова ожила во мне — мысль о моей национальности, о неразрывной связи с наследием моих предков, со Святой Землей и вечным городом — колыбелью веры в Божественное единство жизни и будущее братство всех людей»[12].
Гесс, в отличие от Маркса, родился в семье, где еще были живы еврейские религиозные традиции. Когда его родители переехали в Кельн, он остался жить с дедом и бабкой, поскольку считалось, что в Кельне у еврея нет возможности получить подобающее образование. Но, как и большинство его современников, Гесс отрекся от религии отцов: «Моисеева вера» (как он писал в своем дневнике) умерла, она уже исполнила свою историческую роль, и ей не суждено возродиться. Если же без религии никак нельзя, то лучше выбрать христианство: это гораздо современнее»[13].
Правда, Гесс так и не выкрестился, хотя в принципе он не имел ничего против крещения. В своей первой книге («Священная история человечества») он заявляет, что избранный народ должен исчезнуть навеки, дабы из его останков возродилась новая, более прекрасная жизнь. Позднее в сочинении «Окончательный приговор общественному миру прошлого» («Jugement dernier du vieux monde social»), опубликованном в 1851 году, он приводит два «чудовищных образчика несчастных народов», которые понесли наказание за то, что до сих пор не могут избавиться от оков изживших себя догм: китайцы, «тело без души, и евреи, душа без тела, подобно призракам, уныло бредущие сквозь вереницу веков»[14].
По-видимому, «Дамасское дело» 1840 года произвело на Гесса большое впечатление: он задумался о ненормальном положении евреев и предположил, что им и впрямь лучше оставаться скитальцами до конца своих дней. Правда, по одному случаю Гесс писал, что еврей, отказывающийся от своей национальности, достоин презрения. В 1840 году Гесс принужден был вспомнить (о чем он с горечью напишет спустя двадцать лет), что и сам принадлежит к этому злосчастному, оклеветанному, презираемому и рассеянному по всему свету, но так и не сломленному народу: «Мне хотелось закричать от боли и в этом крике излить весь мой патриотизм еврея. Но на смену этому чувству тут же пришла другая, еще более острая боль, пробудившаяся во мне при мысли о страданиях европейского пролетариата». Гесс не видел смысла в борьбе за возрождение еврейской нации — хотя бы потому, что сами евреи не были уверены в себе и сомневались в необходимости этой борьбы.
Но что же изменилось два десятилетия спустя? Что заставило Гесса коренным образом пересмотреть свои взгляды и приоритеты? Ведь положение евреев в Западной Европе в то время никак нельзя было назвать критическим; напротив, за эти годы оно существенно улучшилось. Еврейские общины стремительно теряли свой национальный дух и энтузиазм. Правда, в вышедших незадолго до этого книгах — «Новый еврейский вопрос» («La nouvelle question d’Orient») Ларанна и «Париж, Рим, Иерусалим, или Религиозный вопрос XIX века» («Paris,Rome,Jerusalem,ou la question religieuse au XIXe siecle») Ж. Сальвадора (Париж, 1860) — обсуждались перспективы еврейского национального возрождения. Однако весьма сомнительно, чтобы эти сочинения могли заметно повлиять на Гесса[15]. Действительно, в ходе своих научных изысканий Гесс заинтересовался вопросом расового антагонизма, которому теперь придавал гораздо большее значение, чем прежде. Но в конечном итоге возвращение Гесса в лоно иудаизма было шагом эмоциональным и весьма неожиданным: ведь всего за несколько лет до того он все еще высказывал мнения, резко противоречащие тем, которые выдвигает в «Риме и Иерусалиме».
И, пожалуй, самая поразительная черта этой книги — неожиданно резкий, революционный по духу и глубоко пессимистический анализ генезиса антисемитизма. Почти все «левые» современники Гесса были твердо убеждены, что антисемитизм суть предсмертные конвульсии старого уклада, что это — реакционное явление, не влекущее за собой сколь-либо заметных политических последствий. Но Гесс не разделял их наивной убежденности. Еще задолго до того, как расовый антисемитизм стал крупной политической силой, Гесс уже обнаружил его смертельно опасный потенциал. Он понял, что расовая ненависть немцев к евреям — это глубинная инстинктивная сила, превосходящая по своей мощи любые рациональные доводы. И даже если евреи изменят свой образ жизни, ассимилируются, искоренят черты своей национальной принадлежности и отрекутся от своей расы, это их не спасет:
13
Цит. по: Edmund Silberner, Moses Hess. Die Geschichte seines Lebens, Leiden, 1966, pp. 23–24. —
15
Ларанн, молодой чиновник французского правительства, сам евреем не был, но давал высокую оценку евреям и их исторической миссии: «Ваш дух могуч, вы были велики как в древности, так и в средние века. И за это вы заплатили высокую цену: восемнадцать веков гонения. Но те из вас, кто сохранил этот могучий дух, по-прежнему в силах заново воздвигнуть врата Иерусалима». Жозеф Сальвадор, философ еврейского происхождения по линии отца (принадлежавшего к известному сефардийскому семейству на юге Франции), был увлечен скорее самой идеей иудаизма и ее устойчивыми элементами, чем трудностями, которые переживали евреи в его дни. Философия Сальвадора, изложенная в серии книг, начиная с «Закона Моисея и еврейского народа», сводила основные идеи иудаизма, с одной стороны, к единству рода человеческого, равенству и братству, а с другой — к новой, более высокой форме мессианства, призванной установить новый порядок на смену власти цезарей и пап. Для этой цели он призывал к учреждению нового государства «между Востоком и Западом», на побережье Галилеи и Ханаана. По мнению Сальвадора, в Малой Азии только два народа способны к цивилизации и прогрессу — греки и евреи; и несмотря на их значительную деградацию, евреи до сих пор способны вдохнуть новую жизнь в иудейские холмы. Сочинения Сальвадора, проникнутые глубокой верой в будущее еврейской нации, были написаны в характерной для середины XIX века традиции умозрительной философии, темами которой были исторические судьбы европейских народов, России и Америки. —