Он сделал попытку поцеловать ее, но девушка, такая же сильная, как он, дала ему пощечину, и он притворно попросил прощения. Они уселись рядом и стали болтать как добрые друзья. Поговорили о погоде, благоприятной для жатвы, о том, что год обещает быть урожайным, что хозяин их славный малый; потом – о соседях, обо всех окрестных местах, о себе самих, о своей деревне, вспомнили свою юность, родителей, с которыми они расстались надолго, может быть, навсегда. Роза, думая об этом, растрогалась, а Жак, поглощенный одной неотвязной мыслью, придвигался все ближе, прижимался к ней, весь дрожа от нахлынувшего желания.
Она промолвила:
– Давно уж я не видалась с матерью! Как-никак, а тяжело жить в разлуке со своими.
И ее задумчивый взгляд, устремленный куда-то вдаль, казалось, проникал через пространство, ища там, далеко на севере, покинутую ею деревушку.
Жак неожиданно схватил ее за шею и снова поцеловал. Но она ударила его кулаком прямо в лицо с такой силой, что у него из носу потекла кровь. Он встал и прислонился головой к стволу дерева. Тогда Розе стало его жалко, и, подойдя, она спросила:
– Больно тебе?
Но он засмеялся. Нет, это пустяки, а кровь пошла оттого, что она ударила его как раз посередине носа.
Глядя на нее с восхищением, он пробормотал: «Ну и здоровая девка!»
В нем росло уважение, какая-то новая, особенная нежность, похожая на начало настоящей любви к этой рослой девушке, такой здоровой и сильной.
Когда кровь перестала течь, он предложил Розе пройтись, боясь, что ему снова придется испытать силу ее кулака, если они останутся сидеть рядом. Но она сама взяла его под руку, как делают обрученные, прогуливаясь вечером по улице, и сказала:
– Нехорошо с твоей стороны, Жак, так мало уважать меня.
Он запротестовал. Он вовсе не мало уважает ее, он просто влюблен – вот и все.
– Значит, ты хочешь на мне жениться? – спросила она.
Жак промолчал и, когда девушка рассеянно загляделась вдаль, стал посматривать на нее сбоку. Щеки у нее были круглые и румяные, губы полные, под ситцевой кофтой выступала пышная грудь, а шея, почти обнаженная, была усеяна капельками пота. Он почувствовал, что его снова охватывает желание, и шепнул ей на ухо:
– Конечно, хочу!
Тогда она обвила руками его шею и так поцеловала, что у них обоих захватило дыхание.
С этой минуты началась между ними обычная любовная игра: они возились по углам, назначали друг другу свидания при свете луны за копной сена и до синяков жали под столом друг другу ноги грубыми башмаками, подбитыми гвоздями.
Но мало-помалу Роза, видимо, надоела Жаку. Он стал избегать ее, почти не разговаривал с нею, не искал больше встреч наедине. Тогда ее охватили сомнения и глубокая тоска, а через некоторое время она заметила, что беременна.
Сначала она была ошеломлена, потом ее обуяла злоба, усиливавшаяся с каждым днем, так как Жак старательно избегал ее и ей никак не удавалось увидеться с ним.
Наконец однажды ночью, когда все на ферме уже спали, она тихонько вышла в одной юбке, босиком, пробежала через двор и открыла дверь в конюшню, где Жак ночевал на соломе в большом ящике над стойлами. Услышав ее шаги, он притворился, что храпит, но она взобралась к нему наверх и, опустившись подле него на колени, стала трясти его до тех пор, пока он не поднялся.
Когда он сел, спрашивая: «Чего тебе нужно?» – она произнесла сквозь стиснутые зубы, дрожа от ярости:
– Мне нужно… мне нужно, чтобы ты на мне женился, как обещал.
Он засмеялся:
– Вот еще! Если бы жениться на всех девушках, с которыми грешил, то что бы это получилось?
Но Роза вцепилась ему в горло, повалила навзничь, так что он не мог высвободиться из ее бешеных объятий, и стала душить, крича ему в самое лицо:
– Я беременна, слышишь ты? Беременна!
Жак хрипел, с трудом переводя дыханье. И они долго так оставались неподвижными среди черного безмолвия ночи, нарушаемого лишь похрустыванием соломы, которую лошадь вытаскивала из кормушки и затем медленно пережевывала.
Когда Жак понял, что она сильнее его, он пробормотал:
– Ладно, женюсь, коли так вышло.
Но она больше не верила его обещаниям.
– Ты сейчас же попросишь священника сделать оглашение!
Он ответил:
– Сейчас же.
– Побожись!
Одно мгновение он колебался, потом, видимо, на что-то решившись, сказал:
– Ей-богу!
Тогда она разжала пальцы и, не промолвив больше ни слова, вышла.
Прошло несколько дней, а ей все не удавалось с ним поговорить. Конюшня теперь по ночам всегда оказывалась запертой на ключ, а стучать Роза не смела, боясь скандала.
Однажды утром к завтраку пришел новый работник. Она спросила:
– А разве Жак ушел?