Поздно было, однако, исправлять другое зло, причиненное этой войной. Действия СССР оставили у всех опасное впечатление его военной слабости. Сталин понял это. Стремясь исправить положение, он приступил к перемещениям деятелей на высших ступенях руководства вооруженными силами. Ворошилов уступил место наркома обороны Тимошенко. Сталин сместил даже начальника Генерального штаба маршала Шапошникова, выходца из старой, дореволюционной армии, хотя тот не нес ответственности за финскую кампанию (он предложил другой оперативный план). Сталин обосновал свое решение необходимостью показать всему миру, что Москва извлекает из происшедшего необходимые уроки[9]. Но было уже поздно.
Следует отметить, что начальный, на первый взгляд удачный период сотрудничества с Германией повлек за собой многочисленные отрицательные последствия для СССР. Антифашистская пропаганда в Москве внезапно прекратилась. Гитлеровская агрессия уже не находила осуждения, разве что самое расплывчатое, общее, которое можно было извлечь из обличения всех империалистических держав и их грабительской природы. Само понятие «страна-агрессор» было отодвинуто на задний план как более не подходящее к употреблению. Никаких сожалений не было выражено в связи с ликвидацией Польши как государства, этого «уродливого детища Версальского договора». Молотов дошел даже до того, что назвал «преступной» такую войну, которая бы провозглашала своей целью «уничтожение гитлеризма». Он заявил, что подобная постановка вопроса напоминает о «старых религиозных войнах» времен средневековья. «Ответственность» за развязывание войны и в еще большей степени за ее затягивание Сталин возложил на Францию и Англию, которые «грубо отвергли... мирные предложения Германии»[10].
За границей все это серьезным образом сказалось на антифашистах — друзьях СССР. Сильная растерянность ощущалась в Коминтерне, который, следуя строго в фарватере официальной советской политики и пропаганды, вынужден был повторять все их повороты. Война была определена Коминтерном как «несправедливая, империалистическая», не отличающаяся по характеру от первой мировой воймы. Действительно, на протяжении последних месяцев 1939 г. и /9/ первых месяцев 1940 г. смысл событий, происходивших на фронте, отнюдь не был ясен. «Странной войной» стали называть этот период конфликта[11]. После краха Польши противоборствующие армии почти не меняли своих позиций. Шел непрерывный поиск компромиссов, и враждующие блоки еще не приобрели окончательных очертаний. Нельзя было исключать ни сенсационных закулисных ходов, ни внезапного поворота фронта на 180 градусов. При всем этом анализ Коминтерна был чересчур односторонним и отставал от обстановки, ибо игнорировал антифашистские настроения широчайших слоев народа во многих странах[II].
Это повлекло за собой тяжелые последствия. Произошел резкий и для многих непонятный поворот — отказ от курса на Народный фронт, который рассматривался теперь как что-то вроде временной и устаревшей тактики. В Коминтерне снова вошел в моду сектантский лексикон времен, когда нацисты еще не пришли к власти: острие полемики вновь было нацелено против социал-демократии и всех промежуточных сил, проповедовавших «антифашистскую войну»[12]. Однако сопровождавшие новую смену курса политические лозунги были малореалистичными и противоречивыми, в лучшем случае чисто агитационными, а следовательно, бездейственными. Таким был, к примеру, призыв вести борьбу за то, чтобы «положить конец войне»[13]. Он оправдывался, вероятно, надеждой, что с течением времени изнуренные и обескровленные войной народы обратят взоры к СССР и коммунистам, не участвовавшим в ней[14]. Но пока, в тогдашней обстановке, продолжение военных действий, которые могли бы привести к истощению двух противоборствующих коалиций капиталистических держав, было той единственной защитой, на какую Советский Союз мог рассчитывать, оставаясь нейтральным. Публично Сталин отвергал эту идею как болтовню «политиков из пивной». В частных же беседах он тоже строил расчеты на долгий и сложный ход войны[15].