Пока Сиф хлопал глазами, пытаясь одновременно осознать новости, вспомнить самому и не уплыть сознанием снова прочь из этого мира, рядом с ними остановилась машина, и кто-то вылез и хлопнул дверцей.
Голос у этого «кого-то» был усталый, сердитый, а руки, подхватившее покачнувшегося Сифа, жёсткие:
— Ещё раз соберёшься так изыскано самоубиться, фельдфебель Бородин, — при помощи наркотиков, сбежав от меня в другом городе — ты лучше мне прямо скажи. Я тебя сам убью и скажу, что так и было.
— Ко…
— … мандир, — согласился полковник Заболотин-Забольский. — Такое простое и понятное слово, но иногда мне кажется, что мы забываем его смысл.
Сиф закрыл глаза и медленно сосчитал про себя до десяти. После этого мир перестал тонуть в ватном звоне, и мальчик осторожно отстранился, стараясь сделать вид, что в полном порядке, а секундная слабость всем просто показалась.
Приоткрыл глаза и опасливо покосился на командира.
Недоволен? Не то слово…
— Где Артём? — обыденным тоном осведомился Заболотин.
— А… С Тилем, — Сиф не осмелился поднять на него глаза. Обрывки воспоминаний не хотели складываться в целостную картину, вовсе никак не соединялись друг с другом — не было той ниточки ассоциаций, по которой можно было всё увязать в воспоминания, — зато снова накатилось чувство вины. И быть виноватым незнамо за что Сифу совсем не нравилось…
— Ага, — Заболотин не отличался излишней чуткостью к чужим проблемам с совестью и памятью, поэтому — Вот и славно. В таком случае оставим Скалешей самих разбираться друг с другом и прочими семейными обстоятельствами… Поехали. Нам давно пора в Горье.
— Но как же…
— Марш в машину! — полковник ухватил его за плечо и подтолкнул в сторону знакомого минивена. — Мне надоело. Каждый раз, стоит мне подумать, что ты уже взрослый, как ты… отчебучиваешь что-то такое, что и ребёнку непозволительно! Шагом марш и поехали, и ничего слышать не хочу.
Сиф потёр плечо — рука командира чуть-чуть не попала по рубцу — и неохотно поплёлся к автомобилю. Командир шёл следом этакой грозовой тучей, от которой никуда в чистом поле не деться… И совсем такое положение дел Сифу не нравилось, потому что неправильно это было — мучиться совестью неизвестно за какие прегрешения.
Маленький фельдфебель с глубоким вздохом приоткрыл дверцу и плюхнулся на штурманское место с мрачным, сказанным куда-то в пространство «Здрасте». В глаза ни князю, ни Алёне — ни тем паче невозмутимым Краюхам — смотреть не хотелось.
— И тебе здравствовать, — ровно отозвался Одихмантьев со своего места. Сиф невольно вжался в сиденье. Уж слишком много противоречивых чувств накатывало…
Хлопнула дверца сзади — это сел командир.
— Поехали, — скомандовал Иосиф Кириллович, словно ничего и не произошло. И не сворачивала дорога к Немяну Тамалю, Безымянному Кургану…
Мотор зарокотал, и Алёна плавно тронула машину с места. Сиф не выдержал, обернулся, прилипая носом к стеклу, и увидел, как машет рукой Шанхай, стоящий у калитки на территорию клиники.
Алёна по своему обыкновению принялась мурлыкать какую-то незамысловатую песенку, машина неслась по городу согласно навигатору, а маленький офицер, окончательно запутавшийся, на чьей он стороне и с чьей точки зрения судит, устроился в кресле так, чтобы не тревожить «памятку» от Леона, закрыл глаза и бубнил себе под нос что-то вроде «Не хочу, не хочу, не хочу…» — но его никто не слушал. Тем более, что именно «не хочу», Сиф даже себе не мог сказать точно.
… Ночь и утро выдались на редкость переполненными переживаний, событий и открытий, паршивая слабость так окончательно из тела и не ушла, и когда машина вылетела за пределы Пролыни, маленький фельдфебель уже спал. Сон был неприятный, тревожный, Сиф морщился, но не просыпался.
Сидя за своим воспитанником, спал и изнервничавшийся полковник, и, наверное, лицо у него было точно такое же. Усталое, словно не сон это был вовсе, враз постаревшее, совсем не весёлое…
Дороги Забола имели довольно неприятную особенность: на них всегда снилось одно и то же — то, что было здесь шесть лет назад.
Поручик Антон Кулаков за свою не слишком долгую службу здесь, на войне, успел накрепко усвоить одно простое правило: не сумеешь заставить людей принимать тебя всерьёз — ничего не добьёшься.
Но сейчас, глядя на построившихся в нехорошем, неправильном молчании разведчиков, поручик чувствовал робость и не находил в себе сил изобразить деятельного матёрого офицера.
У бойцов была своя жизнь, которую он пока не понимал. И сейчас что-то произошло, что-то страшное…
Здесь же были и комбат, успевший уже стать легендарным капитан Заболотин, и предыдущий командир разведроты — прапорщик Кондратьев; и им тоже было совсем не до нового офицера. Ощущение страшного и непоправимого висело в воздухе, смешиваясь с холодной моросью и низким, тяжёлым серым небом.
— Герой… на мою голову, придурок, так его через голову к навкиной матери…
Голос у Кондратьева был сиплый — больной, словно сорванный.
Кулакову стало не по себе. Погиб кто-то?.. Тяжело входить в чужую жизнь — а ещё тяжелее входить в неё командиром, с правом решения.
Капитан Заболотин стоял, заложив руки за спину, сгорбленный под тяжестью свинцового неба. И отвечал Кондратьеву что-то, негромко, размеренно, словно в воду ронял камень за камнем, а те падали сквозь дно — обратно ему на плечи.
Кондратьев возражал голосом уставшего от бесконечных болей и вдобавок простуженного человека.
На нового командира разведроты никто не обращал внимания, а вмешиваться тот не решался, чувствуя, что произошло… что-то очень нехорошее. И совершенно непоправимое.
— Мы и так отстаём. Под угрозой вся операция…
— С егерями застрянем надолго. Демаскируем себя. Да и при малейшей угрозе… что им Сивка?
Со стороны это выглядело так, словно офицеры уговаривают друг друга — если бы не тяжёлая ненависть во взгляде капитана, если бы не глаза смертельно больного человека у прапорщика.
— Значит, движемся, — глухо сказал капитан Заболотин и отвернулся, пряча взгляд в стороне. Он готов был застрелить Кондрата прямо здесь и сейчас, только вот никак это не могло помочь Сивке.
— Простите… — наконец подал голос Кулаков, и его голос прозвучал жалобно и совсем не… по-офицерски. Поручику стало не по себе, когда взгляды всех разведчиков оказались направлены на него — словно под прицелом чужих орудий стоишь.
Только Кондратьев и стоящий рядом с ним боец на него не смотрели.
Капитан Заболотин скользнул по Кулакову отсутствующим взглядом, кажется, даже не узнав, развернулся и ушёл, припадая на правую ногу. Низкое серое небо давило ему на плечи, заставляя бессильно горбиться. И не с кем разделить эту тяжесть, не с кем, потому что нельзя.
… Был бы рядом отец Николай — ему бы душу излить!.. Но священник нескоро вернётся в батальон, что ему сейчас здесь делать, только под ногами путаться с точки зрения обычной жизни. Вот только никогда не знаешь, когда присутствие священника — врачевателя душ — станет необходимым, как воздух…
Не мог Заболотин поверить, что он больше никогда не увидит белобрысого пацана, ставшего таким… родным. В эту бесчеловечную войну Индеец вносил хоть что-то человеческое, живое. Без него и быть человеком незачем… Нет, он должен быть жив! Как угодно, где угодно, но он же живой и нужен егерям живым! А там… Там, может, что-то случится, и Сивка вернётся. Он же живой. Он же справится — и не из таких передряг целым и невредимым выходил… Только вот дождаться бы его!
Упрямое сердце не хотело отчаиваться — три дня. На четвёртый в самом дальнем уголочке появились первые ростки чёрного плюща отчаяния. Слабые, маленькие, но день за днём крепнущие и набирающиеся сил, захватывающие всё новые и новые уголки изболевшегося сердца… Пожалуй, только стараниями Малуева, Крома да Аркилова Заболотин заставил себя превозмочь отчаяние и сосредоточиться на боевых действиях.
«Только бы Сивка был жив… Где угодно, как угодно, но жив, жив!»
Да только не узнать этого наверняка. Связи на рейдах нет, а когда и есть — не до того. Магическая — чернокнижная — формула «под угрозой вся операция» и здесь отнимает последнюю надежду…