Сиф тянул первый бокал до последнего, сделав разве что один-два глотка. Вышибающий дух огонь ему не нравился, вкуса не чувствовал, но Сергий это даже не замечал. Он повеселел, что-то рассказывал, объяснял… Не очень убедительно. Сиф пропускал его слова мимо ушей, тяготясь происходящим.
… Наконец, Сергий допил бутылку и, слегка запинаясь, объявил, что отправляется в ванную, а Илей («Сиф…» — терпеливо вздохнул Сиф) пусть пока постелет себе диван.
Сергий из ванной вышел совсем сомлевшим, повалился на кровать и захрапел. Сиф к тому времени даже не начал искать диван, всё так же сидел на кухне с полным бокалом. Внутри скручивало неприятное, болезненное чувство, не дающее вздохнуть полной грудью. То ли совесть, то ли просто «невиноватая вина»… Не хватало воздуха. Саднило царапины. Сиф встал, вышел на балкон и долго смотрел вниз. Земля была совсем рядом, непривычно — он так часто раньше смотрел с балкона одиннадцатого этажа… Теперь стоял и долго пытался поверить, что больше никогда не окажется в московской квартире. Это было странно.
Присев, мальчик прислонился боком к балконному ограждению, стараясь устроиться так, чтобы не тревожить рубец на спине, достал из кармана телефон и вызвал предпоследний набранный номер. На часах было три ночи, но его это не смущало.
Кап долго не отвечал, но когда сообразил, кто звонит, испугался:
— Что-то случилось?!
— Нет, — сипло ответил Сиф, у которого опять отказал голос. — Я заснуть не могу. Расскажи что-нибудь.
Это звучало непонятно, жалобно и жалко, но Кап на то и был Капом, командиром Скальже Стаи, чтобы всё понять верно.
— Хочешь, расскажу, как мы тебя встретили? Тогда, на войне…
Это было хорошо. Это было «в тему». Сиф согласился.
Кап рассказывал про маленького мальчика в бежевой ветровке, которого так захотелось иметь Тилю подле себя. Про то, как этот маленький мальчик стал талисманом, сердцем отряда, всё время меняющегося, не думающего об этих переменах-потерях, но единого в своей простой, почти животной мысли: «Вместе мы сильные. И мы отомстим войне!»
Сиф слушал, и телефонная трубка грела ухо. Ночь заполнила город, хлынула на балкон, тихая и равнодушная, ей не было дела ни до Сифа, ни до его разговора. Вместе с ночью с каждым вдохом внутрь попадала эта тишина, заставляя расслабляться и только рассеянно угукать в такт словам Капа.
Командир Стаи рассказывал всё, что только помнил. Не спрашивал, не строил планы — только о прошлом. Сиф кивал, расслабленно вытянув ноги…
Когда над домами стало светать, мальчик наконец убрал горячий телефон в карман и задремал сразу же, словно кто-то повернул выключатель.
Ему снились «старший сержант Эличка» и Ирена. И они были очень похожи, совсем как Сергий и тот строгий Александр-с-фотографии… Наверное, всё дело было в вертящемся в голове обрывке разговора с Сергием, ещё в ту встречу.
— Откуда ты знаешь, где я жил? — жарко не только и не столько от солнца, неловко от встречи, словно она не твоя, чужая, ты случайно влез на страницы чужой книги-жизни. Ещё мысль в голове крутится неприятная: «Только бы командир не увидел… Не хочу ему ничего рассказывать!» — как будто делаешь что-то неправильное и постыдное.
— Мне Лиза сказала… Я не знаю, почему сейчас, сам её спрашивай, но она только теперь, когда ты приехал в Забол, всё мне рассказала… И про то, что ты здесь, и…
Сергий говорит сбивчиво и тоже неловко. Сиф ничего не понимает:
— Какая Лиза?
— Ну… Тётя твоя. Александра Елизавета Горечана. Я тебя по телевизору пытался увидеть, но ты всё время как будто прячешься от камер, даже лица толком не рассмотреть!.. А она, ну, Лиза, она мне уже потом позвонила, совсем недавно. Я не понимаю, почему она шесть лет молчала, даже словом не обмолвилась, что видела тебя, что ты… Что ты…
Тётя Лиза. «Краза». Александра Елизавета Горечана…
В одиннадцатом артдиве было несколько совершенно легендарных личностей. Одна из них — унтер-офицер Арсений Федченко, он же Господин Потеряшка. Попал он в дивизион и то не по своей воле: попытался, вернувшись из госпиталя, нагнать своих, но то ли документы потерялись, то ли что-то с этими «своими» случилось… В общем, унтер Федченко остался в артдивизионе сначала временно, «до выяснения и решения», а потом и официально.
На этом его приключения не закончились. Сколько раз после этого он «терялся» и «находился» — сослуживцы сбились со счёта… Но при этом его судьба словно кивнула удовлетворённо: «Ага, вот тут-то тебе и место», — и самыми невероятными путями, но Господин Потеряшка каждый раз обретался настолько счастливо и внезапно, будто его хранил кто-то невидимый.
… Он в очередной раз «нашёлся» посередь марша, в небольшом посёлке, где поджидал, оказывается, дивизион уже неделю. Был охлопан друзьями по плечам, застенчиво улыбнулся, описывая приключения по дороге сюда — как всегда, совершенно невозможные для «нормального человека». Получил «люлей» от Арика — привычных и нестрашных, командир был рад видеть Потеряшку живым-здоровым.
Сивке унтера представил Шац. Мальчик, снедаемый любопытством, хотел было задать самый важный на свете вопрос — про свой УБОН… но в последний момент почему-то опустил глаза, отвернулся и промолчал.
Не струсил, нет. Но что-то сжало горло и не дало спросить. Оставалось только следить за Федченко взглядом, отмалчиваться и посылать любопытствующего, в чём дело, Шаца к навке на болото.
Вечером послушать более полную историю Потеряшки собралось полбатареи, и Сивка смог никем не замеченным устроиться в уголке — и вслушиваться в каждое слово. Голос весь день пропадал, такое и раньше уже случалось, но теперь Сивка вовсе ему не доверял и предпочитал помалкивать… Федченко рассказывал о своём путешествии как всегда в красках, весело, первым заливисто хохоча, и, как положено хорошему рассказчику, умудрялся держать слушателей в напряжении до самого последнего момента, несмотря на то, что все прекрасно знали: всё закончится хорошо, вот он, их Потеряшка, сидит в добром здравии перед ними и хохочет над собственными похождениями.
Сивка сидел в уголке, подтянув колени к подбородку, не шевелился и старался слиться со стеной. Не хотелось взглядов, не хотелось вопросов. На главный вопрос ответа пока не прозвучало — и прозвучит ли вообще? Мальчик не знал и переживал, от досады кусая ногти.
Глаза слипались, но Сивка старался не спать и отчаянно вслушивался. Ну а вдруг… ну хоть одно имя…
Федченко рассказывал, и его — раскрасневшегося, весёлого — Сивка тихо ненавидел: за то, что рассказывал всё не то и не о том, что такой счастливый, что вообще нашёлся…
— Ну да, а ещё я встретил женщину своей мечты! — между делом уведомил Федченко и под заинтригованное «О-о!» слушателей поспешно уточнил: — Нет-нет, никаких свадеб и вообще я её никогда не увижу, я её никогда не забуду… Но это просто ангел Божий в обличии земной женщины… Никогда бы не подумал, что у этих ударенных на голову могут быть такие санинструктора…
И замолчал таинственно. Только потом, нехотя уступив многочисленным вопросам и просьбам рассказать (Сивке стало противно от этой показушной манерности, словно девку уговаривали), поведал:
— Прекрасная заболька Александра Елизавета, свет очей моих, покуда я не забуду её в пылу боя…
— … или по близости от хорошенькой медсестры, — добавил кто-то.
— … и мне искренне жаль, что вряд ли когда-нибудь меня вновь подберут эти упоротые убоновцы, — унтер отхлебнул чаю и вдруг почти физически ощутил внимательный взгляд. Внимательный и… страшный. Будто дикий зверь смотрит.
Он поднял голову и понял: нет, не зверь. Зверёныш, маленький, но уже хищный.
Вспомнился почему-то командир этих «упоротых убоновцев». Федченко сглотнул и снова потянулся за кружкой чая. Конечно, он помнил, что у них появился «сын полка», мальчишка-приблуда, но смотрел этот пацанёнок уж очень… странно.